Павел Северный - Ледяной смех
— Как зовут монахиню?
— Устинья, господин капитан. Пройдемте в столовую.
Войдя в столовую первой, Чихарина включила в люстре над столом электрический свет.
— Сейчас она дома? — спросил Несмеянов.
— Господи, конечно. Спит. Едва отдышалась с дороги.
— Где спит?
— В моей опочивальне.
— Позвольте взглянуть.
— Господь с вами. Мыслимо ли? Она же девственница, господин Несмеянов.
— Проведите в опочивальню.
— Да разве можно так? Мы же ее насмерть перепугаем.
— Прошу! — сухо сказал Несмеянов.
Из столовой в коридор Чихарина вышла впереди офицеров. Остановилась у двери в опочивальню.
— Мне тоже войти с вами?
— Обязательно.
Муравьев открыл створу двери, из комнаты тотчас раздались три торопливых выстрела, за ними зазвенели стекла в выбитой раме окна, донеслись выстрелы с улицы.
Муравьев вбежал в комнату. От лампад перед иконами в ней сизый полумрак.
— Включите свет! — резко приказал Несмеянов. Чихарина выполнила приказание.
Возле смятой кровати под бархатным балдахином стояла в ночной рубашке молодая перепуганная женщина, прикрывая грудь прижатыми ладонями. Золотистые волосы распущены.
Несмеянов, прищурившись, оглядел стройную женщину. Прошелся по комнате. Заметил на кресле аккуратно сложенное монашеское одеяние с клобуком и, улыбаясь, спросил:
— А для клобука не молода ли, голубушка?
— Такова божья воля, — тихо ответила женщина.
Несмеянов, ударяя стеком по голенищу сапога, подошел к женщине.
— Такова, значит, для тебя божья воля? Читай «Верую»!
Она, завизжав, метнулась на кровать, зарывшись лицом в подушку.
— Читай «Верую». Молчишь, сука?
Несмеянов сорвал с женщины рубашку и начал хлестать обнаженное тело стеком. Чихарина с криком выбежала из опочивальни. Несмеянов хлестал извивавшееся от ударов тело с остервенением. Хлестал, выкрикивая вопросы:
— Имя настоящее? Слышишь? Говори или до смерти зашибу.
— Глафира.
— Откуда?
— Беженка из Челябинска.
— Сейчас откуда?
— Из Канска-Енисейского.
— Шлюха?
— Хористка оперная.
— Кто в окно выпрыгнул?
— Купеческий сын. Жила я с ним.
Несмеянов, прекратив хлестать женщину, сел в кресло на монашескую одежду и закурил папиросу.
— Поручик Муравьев, спросите христову невесту, где хранит собранное подаяние?
Муравьев, глядя на избитую женщину, молчал.
— Слышите, Муравьев. Чего уставились на суку? Впервые, что ли, голую бабу видите?
— В мешке под диваном, — задыхаясь от слез, произнесла женщина.
— Укройся, — приказал Несмеянов.
Женщина торопливо натянула на себя шелковое одеяло.
— Кем послана? В каком монастыре надоумили о живом царевиче?
— Сожитель велел монашкой нарядиться. Его самого дружок надоумил.
— Не хнычь. Внятней говори.
— Дружок тот, московский беженец, служил раньше по судебным делам.
— Где он?
— Вчерась в Канск подался с частью подаяний.
— Сколько уворовал?
— Да разве мне они сказывали. Меня только заставляли.
Несмеянов, встав, подошел к выбитому окну, выбросив окурок, спросил:
— Глебов, неужели упустили?
— Никак нет, господин капитан. Стынет в канаве.
— Молодец. Спасибо. Муравьев, скажите ей, чтобы одевалась. Чего стоите? Сядьте в кресло и учитесь, во что женщины бывают одеты, в будущем пригодится. Мешок пусть несет сама. Не забудьте, когда оденется, ощупать, нет ли оружия.
Выйдя из опочивальни, Несмеянов застал хозяйку дома нюхающей душистую соль.
— Ну, что прикажете сказать моему генералу о происшествии в вашем доме? Ах вы молитвенница.
— Господи! Да разве могла подумать о таком. Что же теперь будет?
— На вопрос отвечу точно, Светлана Ивановна. Псевдомонашку кокнут. Вас постараются выслать из Омска. Мыслимое ли дело — ложным чудом лишали власти покоя. Над христовой верой глумились. Но, впрочем, думаю, что за вас заступится все купечество, а оно пока еще сила.
Глава десятая
Буйная по краскам ситцевая ярмарка осени в Сибири. С каждым днем ярче ее знаки на листве в Омске. Переливы осенних расцветок на липах, березах, рябинах и осинах украшают облик города. На улицах шумная торопливая толпа штатских с военными. Вечерами в городских садах звучат вальсы в исполнении духовых оркестров. По Атаманской на прогулке чеканят шаг воспитанники кадетского корпуса. Доносятся отзвуки солдатских песен, и среди них доминирует мотив «Соловья-пташечки». В витринах фотографии госпожи Ждановой, выставка новых фотооткрыток. На них в разных позах адмирал Колчак, он то в форме генерала, то адмирала. А под открытками надпись о стоимости снимков — по одному рублю за штуку.
В драматическом театре зрителей держит блестящей игрой однорукий актер Себастьянов, особенно великолепен он в роли Кречинского.
Козы с заборов с удовольствием сдирают красочные афиши с портретами Веры Холодной, В. Максимова, Ивана Мозжухина и Наталии Лысенко, извещающие об игре этих прославленных артистов в кинобоевиках «У камина», «Отец Сергий» и «Отцвели уж давно хризантемы в саду».
Перед полуночью на углах ежатся от холода, ожидая клиентов, гулящие с горжетками вокруг шеи…
И о том, что наступила осень, всем на улицах напоминают ломовые телеги, груженные дровами…
***— Ничего обнадеживающего, други почтенные. Верьте на слово. После вояжа сам на грани глухой меланхолии.
Изящный промышленник Григорий Павлович Лабинский в синем бархатном халате шагал по коврам кабинета в своем двухэтажном особняке на Люблинском проспекте.
Беседовал он с Родионом Кошечкиным и Иваном Корниловым, удобно расположившимся на диване.
Кабинет просторен. На стенах картины кисти Маковского и Архипова, приобретенные хозяином совсем недавно от беженцев. Заставлен кабинет шкафами с книгами, массивным письменным столом, кожаными креслами и диваном, укрытым медвежьей шкурой.
— Вам, други мои, хорошо известно, что с Японией у меня давно налаженные деловые связи, так что ехал туда, как обычно, полный добрых для себя надежд. Но увы. Посещение Японии в этот раз заставило без всяких иллюзий лицезреть политическую авантюру, замышленную самовлюбленным генералитетом островной империи микадо. Погреть руки возле богатств русской Сибири для них самое подходящее время.
Лабинский — уроженец Омска, инженер по образованию. Владелец доходных домов, нескольких механических и литейных заводов в крупных городах Сибири. Кроме того, оптовый скупщик пушнины и многого из даров сибирской природы — включительно до кедровых орехов.
— Чего смолк на интересном? — поторопил Лабинского Кошечкин. — Сказывай всю правду. Пребывать в меланхолии с перепоя и от неудач в делах сами не хуже тебя умеем.
— Правду просите?
— Самую гольную. Потому от чутья на душе тяжелость.
— Смотри, Родион, чтобы тебя с Иваном мурашки по спине не начали щекотать. Хотите знать правду? Извольте! Прежде всего скажу, до чего же мы были наивны, когда уверили себя, что, поставив над собой Колчака, с помощью Антанты отстоим Сибирь от большевизма. Союзнички запускают руки в богатые закрома Сибири.
Святые угодники свидетели, как мы все этому верили и бездумно проглядели, дорогие сибирячки, самое главное по опасности для нашего будущего. Что же мы проглядели? А вот что. Оказывается, наша благодатная сторона сразу после Февральской революции остановила на себе глаз империи восходящего солнца, возмечтавшей взять Сибирь на прицельную мушку. Мы в политическом ажиотаже глаза друг другу заплевываем, обвиняя адмирала во всех фронтовых неудачах, помогая выжившим из ума политикам и генералам придумывать замену Колчаку. Хотим то царя на троне, то пустозвона Пепеляева хозяином Сибири. А японцы руки потирают от удовольствия, наблюдая нашу политическую чехарду. Аль не так мы живем в Омске?
Лабинский, подойдя к письменному столу, из окованного медью ларца достал сигару, раскурив ее, широко открыл на окне штору. В кабинет мгновенно влился карминный сноп закатного солнца, Кошечкин и Корнилов невольно перевели взгляды в осеннюю пышность красок на ветвях лип за окном.
— Выходит, правда, что у япошек свое понятие о судьбе Сибири? Говорил мне об этом Михайлов, но я думал, что он просто туман густит. Мастер на это при надобности.
— Скажу тебе, Корнилов, что нет у Родиона Кошечкина душевного расположения к японцам. Не поверишь, чуял, что атаман Семенов в Забайкалье — их рук дело.
— Японцам, Родион, наплевать на все наши стремления. Им наплевать на наши жертвы и на наши лишения. Их коварной империи в своих политических замыслах на руку наши поражения на фронте.
