Иван Вазов - Под игом
— Кто бы ты ни был, зверь или человек, выходи! Пещера безмолвствовала. Зато из зала послышался негромкий свист.
Все удивленно посмотрели на Стефчова. Он густо покраснел.
— Кто это свистит? — сердито крикнул Селямсыз. Недовольный зал загудел.
Огнянов поискал глазами того, кто свистел, и, заметив, что Стефчов устремил на него наглый взгляд, прошептал:
— Ну погоди, я тебе уши оторву!
Снова раздался свист, уже более громкий. Публика замерла. Еще миг — и последовал взрыв общего негодования.
— Держите этого протестанта — сейчас я его выброшу в окно! — свирепо крикнул Ангел Йовков, гигант ростом в два с половиной метра.
— Вон отсюда свистуна! Вон Стефчова! — раздались голоса.
— Мы сюда пришли не затем, чтобы слушать свист и хлопки! — кричал Селямсыз, превратно поняв рукоплескания Каблешкова.
— Кириак, постыдись! — сердито крикнула тетка Гинка, рядом с которой вся в слезах сидела Рада.
Хаджи Смион шептал Стефчову:
— Побойся бога, Кириак, я же тебе говорил: не надо свистеть. Тут народ простой… сам видишь.
— Почему он свистит? — спросил бей Григорова. Дамянчо пожал плечами. Бей что-то прошептал полицейскому, и тот направился к Стефчову.
— Кириак, — сказал ему полицейский на ухо, — бей приказал тебе пойти на улицу покурить — на душе легче станет.
Надменно усмехаясь, Стефчов вышел, довольный тем. что испортил впечатление от игры Огнянова.
После его ухода все успокоилось. Спектакль продолжался; граф нашел свою пропавшую супругу. Последовали объятия, причитания, слезы. Публика опять расчувствовалась… Добро одержало полную победу над злом. Граф и графиня поведали друг другу о своих страданиях. Бабка Петковица напутствовала их из зала:
— Идите себе домой, родные, и живите в любви да в согласии, не верьте больше этим проклятым Голосам…
— Сама ты проклятая! — не выдержала за ее спиной, матушка господина Фратю.
Бей дал супругам такой же совет, как и бабка Петковица, только менее громко. Все ощутили удовлетворение, даже радость. Граф всюду встречал взгляды, полные сочувствия. спектакль закончился песней: «Зигфрида город, радуйся теперь!» — которую пели граф, графиня и их свита.
Но после того, как спели два куплета этой добродетельно-веселой песни, со сцены послышались звуки другой песни — революционной:
Пылай, пылай, душа, любовью огневою!
На турок дружно мы пойдем стеною.[59]
Это было как гром среди ясного неба.
Песню запел один человек, ее подхватили три-четыре актера, потом вся труппа, а за нею начали подпевать и зрители. Патриотический энтузиазм внезапно овладел всеми. Мужественная мелодия этой песни возникла как невидимая волна, выросла, залила весь зал, разлилась по двору и ушла в ночь… Звеня в воздухе, песня зажигала сердца и опьяняла головы. Ее торжественные звуки затронули в людях какие-то новые струны. Пели все, кто знал слова, — и мужчины и женщины; сцена слилась с зрительным залом, души объединились в общем порыве, и песня поднималась к небу, как молитва…
— Пойте, молодцы, дай вам бог здоровья! — кричал Мичо в полном восторге.
Но иные старики потихоньку роптали, находя подобные безумства неуместными.
Бей, не понимая ни слова, слушал песню с удовольствием. Он попросил Дамянчо Григорова переводить ему каждый куплет. Другой на месте Дамянчо, пожалуй, растерялся бы, но Дамянчо был не из тех, кого можно поставить в тупик каверзной просьбой. Вдобавок сейчас ему представился случай испытать свои силы.
И он обманул бея самым нехитрым приемом, сам получая от этого удовольствие. По словам Дамянчо, песня выражала сердечную любовь графа к графине. Граф якобы сказал жене: «Теперь я тебя в сто раз больше люблю», а она ему ответила: «Люблю тебя в тысячу раз больше…» Он обещал в честь ее построить церковь на том месте, где была пещера, а она ему ответила, что продаст все свои алмазы, чтобы раздать милостыню бедным и соорудить сто водоразборных колонок, отделанных мрамором.
— Что-то уж слишком много колонок, не лучше ли было бы ей построить мосты на счастье? — перебил его бей.
— Нет, колонки лучше, а то в Неметчине мало воды, и люди там больше пьют пиво, — стоял на своем Григоров.
Бей кивком головы выразил согласие с его мнением.
— А где Голос? — спросил бей, ища среди актеров господина Фратю.
— Ему сейчас не положено выходить на сцену.
— Правильно… Такого негодяя нужно было повесить. Если будут опять играть эту пьесу, скажи консулу, чтобы он его не оставлял в живых. Так будет лучше.
И правда, господина Фратю не было среди актеров. Решив не дожидаться лавров от публики, он благоразумно улизнул, как только началось крамольное пение.
Труппа допела песню, и под крики «браво!» занавес опустился. Вновь зазвучал австрийский гимн, провожая публику к выходу. Вскоре зал опустел.
Актеры переодевались на сцене, весело разговаривая с друзьями, пришедшими их поздравить.
— Каблешков, черт бы тебя побрал, с ума ты сошел, что ли? Влез на сцену, стал за моей спиной и ну реветь, как ветер в бурю! Отчаянный ты… — говорил Огнянов, стаскивая с ног сапоги князя Святослава.
— Не вытерпел, братец, надоело слушать, как все плакали и кудахтали над твоей «многострадальной Геновевой». Нужно было чем-то отрезвить народ. И вот мне пришло в голову выйти на сцену… Сам видишь, какой получился блестящий эффект.
— Да, но я все посматривал вокруг, — не схватит ли меня за локоть кто-нибудь из полицейских, — смеялся Огнянов.
— Не волнуйтесь, Стефчов убрался раньше, чем мы запели, — сказал Соколов.
— Это бей его выгнал, — вставил учитель Франгов.
— Но сам-то бей остался, — заметил кто-то. — Я видел, как внимательно он слушал… Завтра ждите неприятностей…
— Будет вам беспокоиться! Ведь рядом с ним сидел Дамянчо Григоров. Он ему заморочил голову, надо думать. А если нет, отберем у него диплом острослова.
— Я не без умысла пригласил его и посадил рядом с беем, — старик любит анекдоты. Эта лиса сумела заговорить ему зубы, — будьте покойны! — говорил Николай Недкович, снимая с себя тонкую рясу попа Димчо, в которой играл роль отца Геновевы.
Все надеялись, что никто их не выдаст. Но утром Огнянова вызвали в конак.
Он предстал перед беем, который сидел насупившись.
— Консулус-эфенди, — сказал ему бей, — мне стало известно, что вы вчера пели бунтарские песни, это правда?
Огнянов ответил отрицательно.
— Но онбаши уверяет меня, что это так.
— Его ввели в заблуждение. Вы же сами были на спектакле.
Бен вызвал онбаши.
— Шериф-ага, когда пели «эти» песни? При мне или без меня?
— Крамольную песню пели при вас, бей-эфенди. Кириак-эфенди не станет врать.
Бей строго посмотрел на онбаши. Его самолюбие было задето.
— Что ты вздор мелешь, Шериф-ага? Кто там был, Кириак или я? Я все слышал своими ушами. Кому чорбаджи Дамянчо слово в слово переводил всю песню? Мне. Я вчера беседовал и с чорбаджи Марко, он тоже находит, что песня очень хорошая… Чтобы такого безобразия больше не было! — прикрикнул бей на онбаши и повернулся к Огнянову: — Консул, извини за беспокойство, произошла ошибка… Постой, а как звали того, закованного в цепи?
— Голос.
— Да, Голос… Ты бы лучше приказал его повесить. Я бы непременно повесил… Не следовало тебе слушаться женских советов… Все было хорошо, а песня лучше всего, — закончил бей, с трудом поднимаясь с места.
