Гарри Табачник - Последние хозяева Кремля
Прикрывая очередное гонение на литературу нападками на „космополитизм”, партия подвергала всенародному шельмованию появившуюся в ходе войны и после нее плеяду писателей и критиков, пытавшихся в своем творчестве хоть как-то отразить правду жизни, осмыслить ее по-своему, но и именно поэтому не вписывавшихся в схему социалистического реализма, который А. Камю определил как двойную мистификацию, ложно отражающую то, чего не существует в природе. „Винтикам”, как недавно назвал вождь советских людей, не полагалось задумываться, а следовало смотреть прямо вперед, радуясь восхождению к зияющим высотам светлого будущего. Никакого нытья, только бодрость и неколебимая вера в мудрость партии. Демонстрируя эти чувства на следующий день после сталинской речи, сотрудники московского Центрального аэродинамического института продефилировали по его коридорам, скандируя: „Мы винтики, мы шпунтики”.
Вместо владевших прежде человеком чувств любви, гордости, жалости, нежности, мук ревности, страдания „эра социализма создаст новую серию состояний человеческой души”, утверждал в 1937 году герой романа Ю. Олеши „Зависть” Иван Бабичев. Теперь эта эра наступила. Те, кто не прославлял ее, объявлялись врагами, которых, чтобы подчеркнуть их чужеродность, называли „беспаспортными”, „безродными” и „антипатриотами”. Суть этого в том, чтобы убедить всех, что несмотря на английское и американское вооружение, несмотря на американскую свиную тушонку, сухое молоко, яичный порошок, шоколад, вкус которых помнили все, кому эти продукты помогли в войну выжить, американскую одежду и обувь, которую все еще носили, „студебеккеры”, все еще ходившие по дорогам, Запад, как трубили повседневно марксистские идеологи, окончательно загнивает и пример брать с него нечего. Все самое лучшее, самое передовое — в сталинской державе.
Делается все, чтобы остались тайной цифры американских поставок, без которых, особенно в первые самые критические месяцы войны, Красной Армии вряд ли удалось бы выстоять. В Советский Союз только из Соединенных Штатов, не говоря о Канаде, Великобритании и других союзных странах, было отправлено: 14018 самолетов, 409526 грузовиков и джипов, 13303 танков и самоходных орудий, 35170 мотоциклов, 135633 пулеметов, 36871 полевых радиостанций, 659051 тонн муки, 272009 тонн консервов свиной тушенки, 77352 тонн сухого молока, 121144 тонны яичного порошка. И это далеко не все. Было поставлено много различных материалов, оборудования, боеприпасов, металлов, одежды и обуви. Позднее Хрущев признавал:
„Вся наша артиллерия была на американской тяге. Я помню уже потом, говорил уже после смерти Сталина, я говорю, давайте мы, я говорю, сейчас все машины, которые мы, значит, производим, давайте мы дадим военным, потому уже просто неприлично смотреть: парад идет, а тягачи — американские студебеккеры, значит, используются на Красной площади...
... Вот это я только хочу сейчас подчеркнуть тем самым, значит, какое количество мы получили этих машин. И представьте, если бы мы этого не получили, как бы мы наступали, как мы двигались от Сталинграда да Берлина, значит? Это я даже себе не представляю, значит”.
Наряду с кампанией против „беспачпортных бродяг” — космополитов продолжались и предыдущие операции по выявлению врагов, в которых комсомольскому работнику надо было принимать активное участие. Хотя самого Жданова уже в живых не было, но начатое им в 1947 году наступление на, как их называли тогда, „низкопоклонствующих” перед западной философией ученых продолжалось. Против преклонения перед иностранщиной была направлена и кампания за употребление русских слов вместо иностранных. Пострадала не только французская булка, переименованная в „городскую”. Дошло даже до того, что галоши предлагали называть мокроступами.
Собравшаяся на юбилейную сессию по случаю 225-летия со дня своего основания Академия наук пошла еще дальше в деле взбивания очередной волны патриотизма. Устами своего президента Сергея Вавилова она провозгласила приоритет России почти во всех областях науки и техники. Оказывалось, что все сколько-нибудь значительные открытия, от самолета и парашюта до трансформатора и электролампочек, были сделаны отечественными учеными. В то же время хитрый кремлевец связывал в сознании обывателя воедино Россию и СССР, выставляя себя опять в роли ревнителя русского патриотизма.
Его слова на сей счет, вернувшись к себе после очередной встречи в Кремле, записывает в дневнике К. Симонов: „Если взять нашу среднюю интеллигенцию... профессоров, врачей... у них недостаточно воспитано чувство советского патриотизма. У них неоправданное преклонение перед заграничной культурой”. Бранное до войны слово „патриот” вновь поднимается на пьедестал. Теперь оно закрепляет выраженную в военном кличе „В бой за Родину! В бой за Сталина!” не только преданность и любовь к родине, но, прежде всего, к тому, кто олицетворяет родину — Сталину.
Еще слышалось эхо лысенковского разгрома на сессии Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук в июле-августе 1948 г. генетиков, один из которых брат президента Академии наук академик Николай Вавилов погиб в лагерях. Хотя, как признавал сам Лысенко, последователи его учения, отрицающего теорию австрийского ботаника и монаха-августинца Грегора Менделя и американского лауреата Нобелевской премии Томаса Моргана о значении генов и роль наследственности, составляли меньшинство, „благодаря большому интересу, проявленному партией и лично товарищем Сталиным”, им удалось добиться победы, последствия которой нанесли сельскому хозяйству такой же урон, как коллективизация и недавно закончившаяся война.
Это все лично касалось бывшего ставропольского колхозника, которого его партия пыталась убедить, что если следовать предначертаниям сталинского любимца Трофима Лысенко, то вопреки проискам всех этих менделистов-морганистов, чьи уже сами имена свидетельствовали об их инородности, удастся выращивать невиданные урожаи.
Еще не схлынула эта кампания, как Горбачеву пришлось включаться в другую. Вышла сталинская работа „Марксизм и вопросы языкознания”, в которой кремлевский горец опять, демонстрируя одну из важнейших функций вождя, свою вездесущность, свое недреманное око, наблюдающее за всем и всегда, свое незримое присутствие всюду и во всем, свое знание всего, высказался по такому, казалось бы малозначительному вопросу, как теория почившего за 16 лет до того академика-языковеда Н. Я Марра. Как будто не было более серьезных дел у руководителя государства, как будто благополучие в стране достигло такого уровня, что можно было позволить себе роскошь тратить время и на такие проблемы. Но в том-то и дело, что Сталин как раз и стремился создать такое впечатление. Все это делалось для того, чтобы отвлечь внимание „винтиков-шпунтиков” от истинных проблем, от дум об отсутствии улучшений в жизни, занять их несуществующими проблемами, которые для огромного большинства скудно питающихся и плохо одетых, живущих в перенаселенных квартирах людей не представляли никакого интереса.
Тысячи рабочих и предназначенных для досуга часов тратились на рассуждения о надстройке и базисе, на постижение смысла изреченного Сталиным суждения: „Надстройка не только отражает базис. Наоборот, появившись на свет, она становится величайшей активной силой... принимает все меры к тому, чтобы помочь новому порядку доконать и ликвидировать старый базис и старые классы”.
Если отбросить псевдотеоретический туман, то выходило, что кремлевский теоретик вопреки Ленину, доказывавшему в „Государстве и революции”, что государство начнет отмирать после революции, утверждал необходимость дальнейшего существования и укрепления государства. Такую явную ересь совсем не просто было объяснить пропагандистам, в числе которых был и Горбачев. Теперь становилось ясно, что совсем не такая уж малозначительная штука — это марровское языкознание, и совсем не напрасно потратил свое время, ввязавшись в филологическую дискуссию вождь, с тех пор прибавивший к своим многочисленным титулам звание „лучшего друга языковедов”. Диктатор своим „трудом” показывал, что не намерен был в угоду кисельным фантазиям классиков отказаться от такого надежного инструмента власти, как государственный аппарат и созданная им машина подавления.
В то же время все эти изучения новейших сталинских „трудов” создавали видимость интеллектуальной жизни, вовлеченности во что-то значительное, имеющее важность для судеб страны и человечества, подменяя науку псевдонаукой, они приобщали людей к терминологии и к каким-то формулировкам, которые при внимательном рассмотрении оказывались лишенными всякого смысла, заставляли вести споры, напоминавшие средневековые дискуссии схоластиков о том, что возникло раньше — яйцо или курица? Люди, в лексиконе которых никогда прежде не было научных терминов, вдруг ни к селу ни к городу вставляли в свою речь, используя их как бранные клички, слова „генетик”, „кибернетик”, „менделист”, „космополит” и т. д. Опять создавалась атмосфера напряженности, осажденного лагеря, со всех сторон атакуемого врагами — то какими-то безродными космополитами, то низкопоклонцами. Постоянные разговоры о бдительности культивировали недоверие, убеждали, что враг мог быть всюду, сидеть рядом, оказаться в числе твоих лучших друзей. Поощрялось доносительство, рушились сплотившие людей в ходе войны, в годину противостояния всеобщей опасности чувства товарищества, солидарности, желания прийти на помощь. Все это теперь было опасно для власти. В такой обстановке даже простая порядочность, умение удержаться и остаться собой ценилось высоко. Удавалось это далеко не всем. Как напишет позднее питерский поэт Владимир Альмоги:
