Николай Гоголь - Труайя Анри
Возвращаясь с этих поездок, он принимался рассказывать обо всем увиденном своим близким, те с умилением слушали его, восхищаясь его наблюдательностью и богатому словарному запасу. Отец Николая лишь изредка делал небольшие добавления в рассказы сына, которые касались в основном его бесед с крестьянами. В то время это был пухленький, улыбчивый и ласковый ребенок. Он свободно говорил на русском и на украинском языках, но все же предпочитал использовать русский язык для серьезных тем, а украинский – для ежедневного общения.
Третьей персоной в семейной иерархии была его бабушка Татьяна Семеновна (Лизогуб). Она осталась вдовой уже вскоре после свадьбы Василия Афанасьевича и проживала в примыкающем к дому крыле, в помещении из двух комнат. Никоше нравилось приходить в ее владение, заваленное коробочками, бутылочками и всякими другими безделушками. У нее было сморщенное и рыхлое, как губка, лицо. Конечно же, она рассказывала своему внуку о былых славных временах, когда запорожские казаки образовали независимое объединение – «Сечь», имевшую своих собственных предводителей и подчинявшихся только Польше. Одним из последних героев этой эпопеи был Остап Гоголь, суровый предок, который и оставил потомкам свое имя. После подчинения «запорожцев» России и выхода указа Екатерины II, «Сечь» была упразднена, последний гетман казнен за измену, а история запорожского казачества передавалась как легенда. Татьяна Семеновна знала много песен, народных сказок. Некоторые из них наводили такой ужас на маленького Никошу, что он не всегда даже осмеливался их слушать. Эта мистическая настроенность, эта предрасположенность к страху воздействовали на него внезапно, с такой силой, что он боялся и тени любой опасности, появлявшейся в его воспаленном воображении. Однажды в пятилетнем возрасте, когда его отец и мать вышли по делам, он ощутил ужас, увидев в окне сгущающиеся сумерки. «Я прижался к уголку дивана и среди полной тишины прислушивался к стуку длинного маятника старинных стенных часов… Вдруг слабое мяуканье кошки нарушило тяготивший меня покой. Я видел, как она, мяукая, осторожно кралась ко мне. Я никогда не забуду, как она шла, потягиваясь, а мягкие лапы слабо постукивали о половицы когтями, зеленые глаза искрились недобрым светом. Мне стало жутко. Я вскарабкался на диван и прижался к стене. „Киса, киса“, – пробормотал я и, желая ободрить себя, соскочил и, схвативши кошку, легко отдавшуюся мне в руки, побежал в сад, где бросил ее в пруд и несколько раз, когда она старалась выплыть и выйти на берег, отталкивал ее шестом. Мне было страшно, я дрожал, а в то же время чувствовал какое-то удовлетворение, может быть, месть за то, что она меня испугала. Но когда она утонула и последние круги на воде разбежались – водворились полный покой и тишина, – мне вдруг стало ужасно жалко „кисы“. Я почувствовал угрызения совести. Мне казалось, что я утопил человека…» [9]
В глубокой тишине ему мерещилось, что он слышал загробные голоса, которые взывали к нему, леденя душу. «Вам, без сомнения, когда-нибудь случалось слышать голос, называющий вас по имени, – писал Гоголь в „Старосветских помещиках“, – который простолюдины объясняют так: что душа стосковалась за человеком и призывает его; после которого следует неминуемо смерть. Признаюсь, мне всегда был страшен этот таинственный зов. Я помню, что в детстве я часто его слышал: иногда вдруг позади меня кто-то явственно произносил мое имя. День обыкновенно в это время был самый ясный и солнечный; ни один лист в саду на дереве не шевелился, тишина была мертвая, даже кузнечик в это время переставал, ни души в саду; но, признаюсь, если бы ночь самая бешеная и бурная, со всем адом стихий, настигла меня одного среди непроходимого леса, я бы не так испугался ее, как этой ужасной тишины, среди безоблачного дня. Я обыкновенно тогда бежал с величайшим страхом и занимавшимся дыханием из сада, и тогда только успокаивался, когда попадался мне навстречу какой-нибудь человек, вид которого изгонял эту страшную сердечную пустыню».
К счастью, эта «страшная сердечная пустыня» была им, скорее всего, быстро позабыта, а не устранена каким-либо волевым усилием. После галлюцинаций желание играть восстанавливалось достаточно быстро, и Николай, как обычный ребенок, развлекался со своим братом Иваном и сестрой Марией.
Одним из любимых его занятий в детстве было еще и садоводство. «Весна приближается, – писал он своей матери в 1827 году, – время самое веселое, когда весело можем провесть его. Это напоминает мне времена детства, мою жаркую страсть к садоводству. Это-то время было обширный круг моего действия. Живо помню, как, бывало, с лопатою в руке, глубокомысленно раздумываю над изломанною дорожкою…»
Дом Гоголей всегда был дружелюбным, гостеприимным и теплым. Друзья наведывали родителей в любое время года. В маленьких низеньких комнатах стояли печи, возвышавшиеся до потолка, множество сундучков, высокая и массивная мебель. Повсюду скрипели двери. Девушки, одетые в полосатые юбки, сновали и галдели в девичьей. Во всей красе проявлялись изобилие, неспешность и непритязательность уклада прежней жизни помещиков. С крепостными в Васильевке обращались благодушно, но в то же время и не приветствовалось, чтобы они стремились стать вольными людьми. Правда, никто ни среди них, ни среди хозяев и не помышлял посягать на крепостное право. В порядке вещей был тот уклад, когда некоторые отдельные личности были свободными, имели своих подневольных. Все это воспринималось так же естественно, как и различие в росте, в цвете волос. Бог, по их разумению, не возжелал, чтобы все они были равными по своему социальному положению. Христианин же не мог восставать против подобного неравенства. Мария Ивановна управляла своей прислугой так же, как связкой ключей, заткнутой за пояс своей юбки. Ими во всех уголках ее большого хозяйства необходимо было открывать и закрывать двери погребов. Заботы по приготовлению разнообразной снеди отнимали львиную долю времени ведения семейного хозяйства. На кухне что-то постоянно кипело, варилось, производилась засолка, засушка фруктов и овощей. Кладовая была забита до отказа заготовленными впрок яствами, с запасами которых можно было выдержать многомесячную осаду. Подобное небольшое имение Гоголь описывает в «Старосветских помещиках»: «…ни одно желание не перелетает за частокол, окружающий небольшой дворик, за плетень сада, наполненного яблонями и сливами, за деревенские избы, его окружающие, пошатнувшиеся на сторону, осененные вербами, бузиною и грушами. Жизнь их скромных владетелей так тиха, так тиха, что на минуту забываешься и думаешь, что страсти, желания и неспокойные порождения злого духа, возмущающие мир, вовсе не существуют, и ты их видел только в блестящем, сверкающем сновидении».
Иногда Гоголи покидали свое убежище в Васильевке, отправляясь с кратким визитом к кому-нибудь из местных помещиков. Наиболее важным среди тех, к кому они наиболее часто и охотно наведывались, был дальний родственник Марии Ивановны, «благодетель и попечитель» семьи Дмитрий Прокопьевич Трощинский. Этот сановный вельможа, отставной министр, обосновался царьком в своем поместье под названием Кибинцы. Этот человек, «умевший извлекать свою выгоду из ничего», ухитрился сделать себе карьеру, дослужившись до ранга государственного секретаря при Екатерине II. После восшествия на престол Павла I он стал сенатором, при правлении Александра I вновь снискал к себе расположение, бросившись молодому императору в объятия со словами: «Будьте моей путеводной звездой», стал членом государственного совета и главным директором почт. В 1802 году получил назначение на пост министра уделов и отслужил несколько лет. Затем, в 1806 году, сославшись на возраст и усталость, оставил столицу и возвратился в свое имение. Полтавское дворянство выбрало его губернским предводителем. С 1814 по 1817 г. он министр юстиции. Последние годы жизни он провел в Кибинцах. Богатый, праздный и всеми уважаемый, Д. П. Трощинский не переносил одиночества. По словам его современников, дом Трощинского всегда был заполнен гостями и в любое время года наплывом приезжающих и потоком отъезжающих напоминал огромный караван-сарай. Никому и никогда не было отказано в гостеприимстве. Его широкой натуре каждый день требовались все новые развлечения. Он имел в своем распоряжении труппу артистов и оркестр, в которых участвовали его крепостные, а также несколько шутов. Рассказывали, что однажды утром в Кибинцах появился никому не известный офицер артиллерии и предложил организовать в этом селе фейерверк. Восхищенный столь необычной затеей, Д. П. Трощинский три года содержал этого человека при себе.
