Всеволод Соловьев - У развалин
Онъ приподнялъ шляпу и привѣтливо улыбнулся.
— Нѣтъ, вы вѣрно меня не узнаете, совсѣмъ забыли, — сказалъ онъ съ какимъ-то невѣдомымъ ему еще безпокойствомъ и вовсе не такъ, какъ хотѣлъ сказать, — а я… вѣдь не могу же ошибиться… вы Соня… то есть Софія Петровна…
— Да, конечно, это я, — робко проговорила дѣвушка, поднимаясь со скамьи и краснѣя еще больше.
— Только… я отлично узнала васъ, Дмитрій Валерьяновичъ, я хорошо васъ помню, тихонько прибавила она, быстро взглянула на Шатрова и опустила глаза.
Она-то, разумѣется, не могла его не помнить. Его пріѣздъ сюда, пять съ половиною лѣтъ тому назадъ, былъ послѣ смерти ея матери, которой она лишилась на девятомъ году, самымъ крупнымъ событіемъ въ ея жизни. Ея отецъ, Петръ Дементьевичъ сдѣлался такъ возбужденъ тогда, такъ хлопоталъ, метался.
Весь строй ея дѣтской жизни былъ почему-то стѣсненъ, нарушенъ. Отецъ запретилъ ей бѣгать въ саду, лазить по деревьямъ, забираться въ развалины барскаго дома, — а вѣдь во всемъ этомъ заключались величайшія ея удовольствія.
Потомъ, въ началѣ осени, за ней пріѣхала тетка, увезла ее въ Москву и отдала въ пансіонъ госпожи Данквартъ. Только недавно Соня перестала ненавидѣть Шатрова какъ злого генія ея жизни: но его образъ навсегда запечатлѣлся въ ея памяти.
Онъ же могъ узнать и назвать ее только только потому, что на-дняхъ Петръ Дементьевичъ говорилъ о скоромъ ея, неизбѣжномъ пріѣздѣ и, въ своихъ объясненіяхъ, называлъ ее Соней. Ему смутно припоминалась какая-то бѣлокурая дѣвочка съ косичкой и въ короткихъ платьяхъ, изъ которыхъ она, очевидно, черезчуръ быстро выростала. А вотъ теперь передъ нимъ это чудо природы, убивающее своей прелестью всю красоту лѣтняго утра!..
Онъ просилъ ее не уходить, присѣлъ рядомъ съ нею и, побѣдивъ ея смущеніе своею простотою, мало-по-малу заставилъ ее разговориться. Она объяснила ему своимъ пѣвучимъ голосомъ, что «папенька» всѣ эти пять лѣтъ ни за что не хотѣлъ ее брать на лѣтнія вакаціи въ Нагорное и что лѣтомъ она всегда жила съ «тетенькой» на дачѣ подъ Москвою. Она отлично знала, что причиною этого былъ Шатровъ или, вѣрнѣе, боязнь «папеньки» досадить нелюдиму присутствіемъ дѣвочки; но она, конечно, объ этомъ не проговорилась. Она объясняла дальше; что бѣдная «тетенька» скончалась прошлою осенью, а потому, послѣ экзаменовъ, ей некуда было дѣваться какъ только въ Нагорное.
И вотъ «папенька» прислалъ за ней въ Москву, къ госпожѣ Данквартъ, ключницу Акулину Семеновну, и онѣ благополучію пріѣхали вчера до солнечнаго заката.
Ничего новаго не сказала она Шатрову, такъ его память внезапно просвѣтлѣла, и оказалось, что онъ помнитъ каждое слово, произнесенное Петромъ Дементьичемъ о Сонѣ, хотя тогда и слушалъ его разсѣянно, слушалъ и но слышалъ. А теперь вдругъ вспомнилъ ѣсе, будто это были самыя важныя, самыя нужныя ему свѣдѣнія.
Мало того, ему хотѣлось бы, чтобы она по десяти, по двадцати разъ повторяла одно и тоже, — и о «папенькѣ», и о «бѣдной тетенькѣ», и о госпожѣ Данквартъ, и о ключницѣ Акулинѣ Семеновнѣ — только бы она говорила, только бы слушать ея голосъ, глядѣть на нее и дышать рядомъ съ ней. Отъ нея вѣяло такой свѣжестью, такой молодостью, такимъ очарованіемъ…
А она вдругъ совсѣмъ смутилась… Она должна просить у него прощенія. Вопреки строгимъ наставленіямъ «папеньки», она сегодня, поднявшись чуть свѣтъ, не утерпѣла и со всѣхъ ногъ кинулась, въ садъ, обѣжала его, поразилась происшедшей въ немъ перемѣной. А потомъ, какъ увидѣла рѣку, такъ совсѣмъ сошла съ ума отъ радости, побѣжала домой за простыней и на своемъ любимомъ, завѣтномъ мѣстечкѣ выкупалась, какъ бывало купалась въ старину, давно-давно, ужасно давно, до его пріѣзда въ Нагорное.
Онъ взялъ ея маленькія ручки, еще свѣжія отъ купанья, заглянулъ ей въ глаза такъ нѣжно и ласково, какъ до сихъ поръ не умѣлъ глядѣть — и просилъ ее гулять гдѣ угодно, когда угодно и сколько угодно.
— Завтра начинается постройка большой хорошей купальни! — объявилъ онъ.
Она глядѣла на него теперь во всѣ глаза — и ничего не понимала: онъ ли это? вѣдь тотъ Шатровъ, «злой геній ея жизни», она отлично его помнитъ, — онъ былъ такой сердитый, непріятный, злой и противный, а этотъ, нѣтъ, это не онъ, не онъ совсѣмъ! ласковый, добрый, милый… а красивый-то какой! какіе глаза! какая улыбка!..
Ей стало хорошо, робость ея исчезла.
Онъ повелъ ее въ цвѣтники, потомъ въ оранжереи, все ей показывалъ, объяснялъ, хвастался передъ нею своими новинками.
Такъ засталъ ихъ Петръ Дементьевичъ, даже покраснѣлъ весь отъ смущенія и сердито взглянулъ на дочь.
— Дмитрій Валерьяновичъ, простите Бога ради эту глупую дѣвчонку… и какъ она сюда попала?!.
— Я попросилъ Софію Петровну, — весело отвѣтилъ Шатровъ, — захотѣлъ похвастаться зачатками тѣхъ персиковъ и сливъ, которыми мы будемъ лакомиться въ концѣ лѣта… Вы вотъ вѣрно почивать до сихъ поръ изволили, Петръ Дементьевичъ, а мы тѣмъ временемъ съ Софьей Петровной ужъ и подружиться успѣли…
— Вѣдь мы друзья, не правда ли? — обратился онъ къ Сонѣ.
— Друзья! — крикнула она и засмѣялась звонкимъ, почти еще дѣтскимъ смѣхомъ.
Управляющій стоялъ совсѣмъ растерянный. Онъ не узнавалъ ни своей робкой, скромной дѣвочки, ни своего отшельника-принципала.
V
Такимъ образомъ неудачи и борьба долгихъ и лучшихъ лѣтъ жизни, тоска и муки подавленныхъ, напрасно рвавшихся на просторъ, силъ и способностей, тяжкое горе сердца, оскорбленнаго несправедливостью судьбы и людей, мрачное и упорное отчужденіе отъ общества, — все, все столь роковое и серьезное, — разрѣшилось шестнадцатилѣтней дочкой управляющаго, наивной, невѣдомо что обѣщавшей пансіонеркой. Иначе оно не могло быть, да и что на свѣтѣ можетъ быть болѣе роковымъ и серьезнымъ, какъ не встрѣча съ «жизнью» именно тогда, когда человѣкъ чувствуетъ, что ни внутри его, ни извнѣ уже нѣтъ никакой жизни…
До сихъ поръ, до сорокапятилѣтняго возраста, Шатровъ не зналъ страстной любви и считалъ себя на нее неспособнымъ. У него бывали, маленькія увлеченія, но ни одно изъ нихъ не задѣло его за живое, ни на минуту не отвлекло его отъ той борьбы, въ которую онъ клалъ всего себя. А похоронившнсь въ Нагорномъ, онъ никогда даже и не думалъ о женщинахъ, благо ихъ и на глазахъ-то не было.
Но природа, о которой онъ забывалъ среди своего исключительнаго существованія, очевидно, все же сторожила его и поймала въ первую подходящую минуту. Прошло нѣсколько дней послѣ его встрѣчи съ Соней — и если-бы онъ могъ дѣлать какія бы то ни было наблюденія, — онъ совсѣмъ бы не узналъ себя, какъ не узнавалъ его Петръ Дементьичъ.
У него будто исчезла память, онъ будто никогда и не страдалъ. Онъ былъ веселъ, бодръ и всюду и во всемъ находилъ новыя удовольствія. Только для этого ему нужно было одно — присутствіе Сони. Отличная купальня была построена; почти ежедневно закладывалась старинная коляска, до сихъ поръ стоявшая безъ употребленія, и Шатровъ, въ сопровожденіи управляющаго и Сони, ѣхалъ то въ одну, то въ другую изъ своихъ пустошей, отличавшихся красивымъ мѣстоположеніемъ. Туда же заранѣе отправлялась телѣга съ самоваромъ, всякой провизіей и камердинеромъ Софрономъ. Софронъ съ каждымъ днемъ становился все мрачнѣе и очень недружелюбно и пытливо вглядывался въ Соню.
А она такъ и прильнула къ Шатрову; она непринужденно болтала ему все, что приходило ей въ голову, пѣла ему своимъ еще не развившимся голосомъ, забиралась даже въ его развалины а рылась тамъ въ его книгахъ. Они гуляли часами по аллеямъ сада, — и оба не замѣчали времени, не чувствовали усталости.
Къ концу іюля, видя, что ихъ ничѣмъ не разольешь, и притомъ не разъ замѣтя слишкомъ пристальный взглядъ Софрона, обращенный на Сошо, Петръ Дементьичъ понемногу сталъ смущаться и нашелъ нужнымъ нѣсколько разъ выразить Шатрову, что онъ уже черезчуръ балуетъ его дочку. Тотъ ничего не понялъ и «баловства» продолжались.
Скоро Шатровъ окончательно пересталъ сознавать, что Сонѣ шестнадцать лѣтъ, а ему уже сорокъ шестой годъ. Онъ не смотрѣлъ на нее какъ на полу-ребенка, не думалъ о томъ, что она и понятія не имѣетъ о жизни. До сихъ поръ онъ былъ скрытнымъ, замкнутымъ въ себѣ человѣкомъ. Онъ никому никогда не открывалъ свою душу, не жаловался, таилъ про себя свое горе, свои чувства. Ни у кого не просилъ онъ участія.
Теперь онъ началъ испытывать, и съ каждымъ днемъ все сильнѣе и сильнѣе, непреодолимую потребность передать живому и сочувствующему ему существу печальную тайну своей жизни. Теперь она давила его какъ никогда — эта старая, истерзавшая его тайна. У него было одно только живое, сочувствовавшее ему существо — Соня, и въ часы долгихъ прогулокъ по аллеямъ онъ, мало по малу, разсказалъ ей все, безъ малѣйшей утайки.
У неопытной, наивной дѣвочки хватило и чувства, и разсудка выслушать его съ настоящимъ интересомъ и понять его. Во время своей исповѣди, продолжавшейся нѣсколько дней, онъ не разъ съ наслажденіемъ и сильнымъ трепетомъ видѣлъ, какъ ея большіе, широко открытые глаза наполнялись слезами, какъ румянецъ волненіемъ покрывалъ ея щеки.
