Леопольд Захер-Мазох - Только мертвые больше не возвращаются
– Апостол, ты ведешь очень крамольные речи, – в ужасе воскликнула Маша, – ты своим товарищам и другим людям тоже высказываешь подобные вещи?
– Нет, любимая, только тебе.
Машенька облегченно вздохнула.
– Уймись, пожалуйста, – проговорила она своим приятным и звонким как серебро голосом, затем увлекла его на выстланную мягкими подушками скамью и обняла обеими руками, – разве нас должны беспокоить такие обстоятельства, какое значение для нашей любви, для нашего счастья имеет, кто там сидит на троне и как зовутся министры?
– Очень эгоистично так мыслить, – возразил Чоглоков, – только потому, что все – за одним, пожалуй, единственным исключением – думают так, эта тирания, это самоуправство власти и оказывается возможным. Разве у тебя не болит душа за свое отечество, разве ты не чувствуешь сопричастности к своему народу, Маша?
– Но, любимый, ведь этот народ только что показал, что не желает ровно никаких перемен.
– Так оно и есть, Маша, – проговорил капитан, – конечно, ты сказала правду, но именно в этом весь ужас и состоит. Непрекращающийся гнет тирании, этот беспрерывный феминистический порядок правления, когда женщины ведут себя как султаны, а мужчины – как паши, так унизили нас, русских людей, настолько лишил всякого человеческого достоинства, что мы даже знать больше ничего не желаем ни о какой свободе, когда она словно по приказу вводится для нас нашими угнетателями. Я сгораю от стыда, стоит мне задуматься о том, как грядущие поколения будут судить о нас, которые спокойно, без сопротивления, едва ли не с радостью сносили этот позор. Для того ли в эпоху Петра Великого мы сделали такой смелый и такой поразительный шаг вперед, что все европейские народы с восхищенным изумлением взирали на нас, чтобы затем за период правления четырех цариц, всех без исключения деспотинь, руководствовавшихся в своих поступках лишь собственными прихотями и никогда какой-нибудь великой идеей, снова опуститься до уровня азиатских орд? Екатерина Первая, Анна, Елизавета, Екатерина Вторая. Какое последовательное наслоение оскорбления достоинства, бесчестия и убожества! Но самой ужасной из всех остается все же «Северная Семирамида», как нашу нынешнюю повелительницу изволит величать Вольтер, Семирамида, пожалуй, лишь в том смысле, что подобно азиатской владычице она взошла на престол через труп своего супруга, однако та азиатка над своими преступлениями, пороками и предосудительностями хотя бы простерла пурпур великих деяний и мудрых учреждений. А Екатерина Вторая является всего лишь новой Мессалиной, второй ахемской царицей. Говорят, что человечество неуклонно делает успехи в своем развитии. Мне что-то в это не верится. Несколько дней назад я купил у одного старьевщика книгу, проданную ему со множеством других каким-то французским танцмейстером. Вот возьми-ка, почитай на досуге…
С этими словами он достал французский перевод Плутарха [7] и протянул его Маше, которая открыла обложку и, водя пальцем по буквам, попыталась читать.
– Что это, – сказала она наконец, – это французский язык? Ты, вероятно, забыл, что я умею читать только русский церковный шрифт, да и то, если буквы достаточно крупные, как в молитвенниках или евангелиях.
– Какая жалость! – воскликнул капитан. – Однако погоди, я хочу кое-что перевести тебе из нее.
Он принялся листать книгу, отыскал наконец жизнеописание Ликурга [8] и предложение за предложением начал переводить на русский язык своей возлюбленной, которая, обхватив его рукой за шею, вместе с ним вглядывалась в пожелтевшие страницы и внимательно слушала.
Закончив чтение, он повернул к возлюбленной свое горящее воодушевлением лицо.
– Были же люди в те далекие, давно минувшие времена, был же народ в Спарте, а этот Ликург, что за человечище! Какая любовь к отечеству! Он добровольно отправляется в ссылку, он кончает жизнь самоубийством только потому, что спартанцы под священной присягой торжественно поклялись ему до его возвращения ничего не менять в замечательных законах, которые он им дал.
– Как ты прекрасен сейчас, – сказала девушка, – не помню, чтобы когда-нибудь прежде видела тебя таким. Этот человек, вероятно, был воистину незаурядным и великим, если спустя столько столетий он в состоянии одним лишь воспоминанием о себе сделать тебя таким прекрасным, мой любимый.
Чоглоков растроганно привлек Машеньку к своей груди и поцеловал ее с той проникновенной сердечностью, какую способны испытать только добрые и чистые сердца, затем снова взял в руки Плутарха и прочитал далее о Солоне, Фемистокле, Катоне и обоих Гракхах, он читал до тех пор, пока на пороге не появилась госпожа Евдокия Самсонова.
Добрая толстая женщина великолепно вписывалась в обстановку китайского павильона, она стояла в нем, причудливая и замечательная как пагода [9], и с той же важной значительностью, что и настоящая, покачивала головой.
– Пора бы уже чего-нибудь перекусить, дети мои, – сказала она с улыбкой, она всегда улыбалась, когда разговаривала.
Несколько дней спустя, холодным и промозглым осенним вечером, когда на дворе не переставая лил дождь, в дымовой трубе завывал ветер и выводил на оконных стеклах свои заунывные песни, Самсонов сидел со своей славной женой возле теплой печки и играл с ней в домино, Елизавета собирала чай, Василиса вышивала золотом кумачовый сарафан, а Маша резвилась с белой собачонкой, преподнесенной ей Чоглоковым в подарок. Все время от времени поглядывали на большие шварцвальдские часы, они ожидали капитана и ожидали с искренним нетерпением, потому что все любили его.
Наконец он вошел в комнату и первым делом поприветствовал родителей, затем девушек, сердечно и шутливо как всегда, однако Маша тотчас же заметила, что он был ужасно бледен. Она отвела его к оконной нише и заботливо взяла его руку, холодную на ощупь как лед.
– Что с тобой? – спросила она. – Ты, часом, не болен?
– Я всю ночь напролет читал, – ответил он.
– Причина только в этом?…
– И… я пришел к одному важному решению, Маша.
– К какому такому решению, любимый, ты меня пугаешь.
– Сегодня ночью я читал о Цезаре, моя дорогая девочка, – сказал капитан, – и о Бруте. Первый был в Древнем Риме великим героем, покрывшим себя доблестными делами, неувядаемой славой, в награду за это он был облечен высшими званиями государства, однако это ему показалось недостаточно.
– Чего же он еще хотел?
– Он захотел стать королем, честолюбец.
– А почему бы ему было и не стать им, если он был, как ты говоришь, великим человеком?
– Так вот послушай, – продолжал капитан, – Цезарь и в самом деле был достоин того, чтобы стать королем, но в Риме жили честные люди, которые не желали приносить в жертву свободу отечества даже лучшему человеку. Самого авторитетного из этих патриотов звали Брут [10]. Цезарь считал этого Брута своим сыном, но когда стало известно, что в первый день марта Цезарь намерен отправиться в Сенат, чтобы его друзья провозгласили его там королем, Брут сказал: «Тогда мой долг не молчать, а вести борьбу за свободу и даже пожертвовать собственной жизнью». На что Кассий [11], его шурин, ответил: «Какой римлянин останется равнодушным, когда ты жертвуешь собой ради свободы?».
– И что же эти двое сделали? – с взволнованным любопытством спросила Маша.
– Они составили заговор с другими видными людьми, и в первый день марта месяца, вооружившись кинжалами, явились в Сенат.
– И?
– И убили Цезаря.
– Апостол! Ради всего святого! И ты… ты собираешься убить императрицу?
– Да, Маша, я собираюсь это сделать, – с торжественным спокойствием проговорил капитан.
Девушка какое-то мгновение в ужасе смотрела на него, а потом вдруг внезапно рассмеялась.
– А-а, теперь я поняла, ты шутишь, ты хочешь меня напугать, ты не можешь говорить такое всерьез.
– Ты полагаешь? – мрачно возразил капитан. – Но я говорю тебе, что не могу быть спокоен, Маша, что счастье рядом с тобой кажется мне грехом, доколе жива эта порочная женщина. Я слышу голос, который говорит мне: «Брут, ты спишь!». Я хочу проснуться и вместе с собой разбудить эту горемычную страну.
– Апостол, разве нет какого-нибудь иного средства, какого-нибудь другого пути? – спросила охваченная страхом девушка.
– Всякий другой путь ведет в Сибирь.
– А этот на плаху.
– Пусть так, я хочу подать великий пример, – сказал Чоглоков, – и если я потерплю неудачу, тогда, видимо, окажется прав Коран, в котором говорится:
«Нет спасения для народа, которым правит женщина».
– Возлюбленный мой…
– Довольно об этом.
Маша замолчала и настолько хорошо скрыла свое волнение, что никто из близких даже не догадался, какие назревали события, но оставшись в своей горнице одна, она, бросившись на колени перед образами, плакала и молилась всю ночь до рассвета.
