Николай Садкович - Повесть о ясном Стахоре
Савва был на две головы выше Григория. И там, где рослый красавец плотогон делал шаг, его новый друг делал два вприпрыжку. Савва скажет слово – будто с корнем пень вывернет, а Григорий подхватит, очистит, отточит, и засверкает слово острой секирой.
– Смотри, Жучок, не опали свои крылья, – не раз дружески предупреждал его Савва.
Григорий загадочно отшучивался:
– Не опалю, бо не там огонь, куда я лечу, а там, откуль вылетаю… А без крыльев неможно мне. Комар и тот без крылов пишки ползет, а у людины дел поболе комариных. Ему ползать грех. Летать треба, братику! Як можно выше летать!
Была уже на исходе неделя с того дня, как родился у Саввы сын. Пора бы крестить новорожденного. Дать ему имя.
– Назови Андреем, – предложил Микола.
– Не годится, – возразил Григорий, – задразнят хлопца: Андрей, не дурей, раздерешь сорочку.
– Ну, Якубом, – уступил добродушный Микола.
– Якуб стоит, як слуп, – подхватил насмешник.
– Сергеем… – уже робко пробовал подсказать Микола.
– Сергiем мого дурного пана звалы, – объявил Григорий.
– Ну, Янка…
– Янку – бьют спозаранку…
Микола обиженно махнул рукой и замолчал.
Савва улыбнулся.
– Не ссорьтесь, други… Нашел я сыну имя… назовем его – Стах!
– Стах – всiм панам на страх! – обрадовался Жук. – Ото доброе имя…
– Стах… Стахор… – мечтательно повторил отец.
– Выпьем за здоровье нашего Стаха! – Григорий показал на корчму у перекрестка дорог.
– Верно, – согласился Савва, – раз есть у хлопца имя, надо и крестины справить. Да и до хаты уже близко…
Григорий распахнул низкую дверь старой корчмы.
– Эй, Берка! – крикнул он, вглядываясь в чадную темень. – Хватит у тебя меду и крепкого пива, чтобы напоить нашу вельможную компанию?
Корчмарь поклонился вошедшим и, взглянув большими тоскующими глазами на Савву, тихо спросил:
– Ты хочешь напиться, Савва? Ты был уже дома?
– Мы идем домой, Берка, – ответил Савва, – а по дороге нашли доброе имя сыну – Стахор! Так надо же…
– Ты ничего не слыхал? – спросил Берка.
– Мы все ведаем! – весело перебил его Жук. – И про сына, и про кольцо. Ставь мед и пиво, не бойся, найдем чем расплатиться. Хотя за здоровье Стаха мог бы ты и сам, старый колдун, угостить родителя.
Корчмарь вздохнул и, нагнувшись за стойку, вынул жбан.
– Стах – всем панам на страх! – не унимался Григорий.
Вырвав жбан из рук Берки, он налил мед в кружки. Подал молчаливо сидящим в корчме крестьянам.
– Просит вас Савва за сына Стахора… Берка, ты угощаешь! Ну?
– Я угощаю… – печально ответил корчмарь. – За здоровье рожденного сына и… за упокой жонки твоей, Савва… доброй Марили… – Он прикрыл тяжелыми веками наполнившиеся слезой глаза, прошептал: – Иди до хаты, Саввочка…
…Вот как это было.
Весть о том, что птица принесла Марии перстень, дошла до панского замка. Пересчитали кольца пани Ядвиги. Недосчитались самого дорогого. Того, что с большим камнем-смарагдом.
В хату к Марии ввалились гайдуки и пан Владислав.
– Где тот перстень?
– Вот он, паночек… – Мария, не таясь, развернула тряпицу.
Пан Владислав схватил его, радостно вскрикнув:
– Як бога кохам, той самый!.. Наилюбимейший перстень пани!
Мария тоже обрадовалась: этот перстень почему-то пугал ее.
– Слава богу, коли это ее милости пани, так и возьмите…
– О лайдачка, – захохотал пан Владислав, – она мне дозволяет… Може, ты еще хочешь выкуп, пся крев?
– То ж не я нашла, а сорока… какой же выкуп, паночек…
Мария думала, что пан шутит, и доверчиво улыбалась.
– А вот какой! – взвизгнул пан Владислав и ударил Марию в грудь.
Мария упала на земляной пол, чуть не опрокинув колыску со спящим сыном. Мальчик проснулся и заплакал.
– Псюха! Злодейка! – кричал пан, брызжа закипевшей слюной. – Сорока на хвосте принесла… байку придумала… Я сам видел, как ты утром у моих покоев крутилась… Теперь узнаешь, что хлопу бывает за украденное у пана добро! Взять ее! В яму! – приказал пан Владислав, ткнув ногой онемевшую от боли и ужаса женщину.
Марии скрутили руки и потащили из хаты. Бросили в подземелье.
В опустевшей хате раскачивался в колыске посиневший от крика младенец. Плакала Агата, стоя на коленях перед темной иконой, хлопал незатворенной дверью холодный осенний ветер… Потом Агата вынула из колыски младенца, наскоро перепеленала его и, укачивая, пошла в конец выгона, к Насте, жене кузнеца. Настя взяла из рук старухи ребенка, ни о чем не расспрашивая. Мальчик всхлипнул и затих, припав к теплой груди рядом с Михалкой, сыном кузнеца Рыгора, родившимся всего на месяц раньше сына Марии.
– Хватит у тебя на двоих? – спросила Агата.
– Хватит, – тихо ответила Настя, – а то еще Фрося Микитова кормит… поможет нам… – И посмотрев на младенца, крепче прижала к себе.
Чистые, материнские слезы текли по ее щекам, падая на уснувших, горем сведенных побратимов.
На пятый день тоски и невыносимых страданий в сыром подземелье старого замка скончалась Мария. Ночью панские слуги принесли ее в пустую хату. Соседи ждали возвращения Саввы, чтобы при нем схоронить.
* * *Через день, вечером, крестили дочь пани Ядвиги. Ей дали имя Агнессы, католической святой, прекрасной римлянки, оставшейся невинной в доме разврата. И еще ей дали имя – Барбара. Только второе имя было дано тайно. Для того это было сделано, чтобы пожелавший сглазить панночку или навести на нее злые чары не знал полного имени – Агнесса-Барбара. Прокляв «Агнессу», он не трогал «Барбару». Это была проверенная хитрость…
Уже ксендз в последний раз окропил дитя и, подняв его над головой, понес к распятию… Уже мальчики в белых воротниках-пелеринах запели «Ave, Maria»… И гости уже почувствовали близкий запах жареных каплунов, тучных тетерек, рыбы и сладкой мальвазии… когда снизу послышались громкие крики, звон разбиваемого стекла, топот ног.
Тяжелая дверь верхнего зала вдруг распахнулась, и вслед за испуганно вбежавшим слугой на пороге перед шляхетными панами-гостями появился Савва. Все остановилось, застыло – и ксендз с поднятой Агнессой-Барбарой…
и раскрывшие рты певчие-мальчики…
и пан Владислав, опустившийся на левое колено…
и кровь в жилах нарядных шляхтянок, съехавшихся на торжество…
В дубовой раме резных дверей, освещенный колеблющимся пламенем свечей в парадных шандалах, сжимая в сильной руке топор, стоял Савва. Нагнув курчавую голову, сдвинув белые, выгоревшие брови, с недоброй улыбкой на обожженном солнцем лице, он глядел на собравшихся в зале. Это длилось мгновенье… Первым пришел в себя пан Владислав. Вскочив на ноги, он прохрипел:
– Ты… хлоп… – и двинулся к двери.
– Я, ваша милость, – твердо ответил Савва и шагнул навстречу храброму пану.
За спиной Саввы показались оборванные, с горящими глазами односельчане. Вперед всех выскочил Григорий Жук.
– На колени! – собрав всю силу власти, крикнул пан Владислав. – На колени, быдло!
К нему на помощь поспешил ксендз Эдуард.
– Падай до ног! – закричал он, сунув кому-то в руки Агнессу-Барбару и схватив, как оружие, большой медный крест. – Пред свентым крыжем… Целуй пану руки!
Он взмахнул тяжелым крестом, но Григорий вырвал крест из его рук. Сказал звонко, насмешливо:
– Поцелуй меня в зад, пане ксендже, бо я на спаса мед ел! – и повернувшись к своим, крикнул: – А ну, хлопцы, поговорите с панами, щоб нэ мишалы христинам… и панихиде.
В зал медленно и грозно шагнул Микола.
Визг, ругань, грохот падающих тел и тяжелых кресел, вопли о помощи, звон стекла раскатились под сводами старого замка, сливаясь в один густой и тревожный гул…
«…и был того часу вельми великий гром и ливень, и не мог он затушить огня, что поднялся над всем маентком и замком. А был тот ливень, как священная купель крещенному в час великого гнева и битвы младенцу Стахору.
Было смятение, стон и крик сильный. Многое погибло в огне, но людей не погибло.
Пожар тот всю темную ночь был ярким факелом на дороге.
Шел по дороге Савва на Московскую землю к восточному царю, под его высокую руку.
Под худым армячишком нес сына. Дождь лил на него, и ветры его обвевали, да согревало горячее батьково сердце.
Где на постой становился Савва с сыном Стахором, находил женщину, отдавал ей младенца, и та прикладывала к персям своим, как родного. Пришел на русскую сторону и там нашел сыну мать. Но царя не нашел. Волею божией преставился Иоан, а царицу с наследником бояре из Москвы отправили в Углич. Дошел Савва с сыном до града Углича и стомился вельми и стал там.
От многих матерей испил малый Стах, оттого вырос хлопцем, что не было ровни ему за многие лета.
И такое у него было доброе сердце, что не мог он глядеть на горе братьев своих, которых было во множестве».
