Юрий Герман - Рассказы о Дзержинском
- А вы не боитесь, что вас убьют? - спросил Дзержинский.
Управляющий достал из заднего кармана кожаных штанов большой плоский пистолет, подбросил его и, схватив за ствол, сказал:
- Ха! Как это называется? Семизарядный и бьет человека навылет. До свидания.
Он пошел к дому, а Дзержинский проводил его глазами и зашагал на ферму. У ворот молочной фермы, как возле казармы или порохового склада, стоял часовой с ранцем, со скаткой, с винтовкой.
- На военном положении ферма? - поинтересовался Дзержинский.
- Так точно, - стрельнув по сторонам озорными карими глазами, сказал солдат. - Бунта опасаются. А какой бунт? Я сам с этих мест, народ наш тихий...
- Пороть, говорят, будут? - спросил Дзержинский.
- Кого?
- Крестьян.
- Пороть?
- Ну да.
Солдат со злобой плюнул, потом сказал:
- Наше дело маленькое. Кого надо, выпорем. Прикажут - родного отца пороть будем. Служба!
Присев на скамью возле ворот, он поставил винтовку между ногами и свернул махорочную самокрутку. Потом, вкусно затянувшись дымом, спросил:
- Не из студентов часом?
- Нет.
- А из кого?
- Из гимназистов.
- Так, - задумчиво сказал солдат. - А чего рано ходите?
- Не спится.
- Чего же вам не спится?
- Вот вы людей сегодня будете пороть, - сказал Дзержинский, - какой же тут сон!
- А вам-то что?
Дзержинский сел рядом с солдатом на скамью.
Из всех батраков и батрачек, работавших в имении помещика, пришли в это утро на ферму только трое: глухонемой Артемий, страшной силы человек, крикливая пьяница-солдатка Зоська и тихий, со сладким голосом и голубыми глазами, нечистый на руку Пандурский. На скотном дворе творилось нечто небывалое; мычали недоенные коровы, ревели быки, которых некому было поить, блеяли козы. Недоенных коров не решались гнать на пастбище, а доить было некому. Быков следовало выгнать в поле, но трусливый Пандурский боялся свирепых, да еще непоенных животных, устрашающе гремящих цепями. Выпустили овец, те рванулись из ворот и, глупо блея, без пастуха побежали по дорожке к парку. Обычно стадо гоняли три-четыре пастуха, сейчас не было ни одного. Ворота в парке оказались открытыми, - овцы тотчас побежали декоративной дорогой, специально засеянной травою. Из дому кинулись за овцами горничная, старик лакей и поваренок Фомка, но в эту минуту в парк ворвались один за другим четыре быка, неизвестно кем выпущенные из сарая. Горничная завизжала, овцы помчались по клумбам, разбился на куски огромный стеклянный шар, украшавший цветник. Подпоручик выскочил на террасу в белье, с револьвером и, не разобрав толком, что случилось, стал палить по овцам. В одной шинели выскочил становой, решил, что по парку мечется бешеный бык, сорвал со стены английский охотничий карабин и наповал свалил лучшего быка фермы - племенного, два раза премированного. Стась, забравшись на стол, таращил круглые глаза и кричал дурным голосом:
- Бей! Круши! Бей! Ломай!..
Наконец выскочил на крыльцо хозяин дома, схватил себя за голову и простонал:
- О, идиоты!..
Кто-то прыскал матери Стася в лицо водой, подпоручик хохотал, становой разводил руками и говорил:
- Простите великодушно, я спросонья никогда ничего не понимаю.
Как обычно, в десять часов утра Дзержинский сел заниматься со Стасем. Несмотря на то, что и учитель и ученик были взволнованы, занятия шли удовлетворительно. Стась прилежно, высунув язык, решал задачи, но изредка бегал к окну и сообщал:
- Быка еще не убрали.
Потом вдруг хохотал и говорил:
- Вы бы видели, что там делалось! У меня до сих пор болит живот от смеха. А папа сказал, что этот день довел его до белого каления. Феликс Эдмундович, что такое бело-е ка-ле-ние, а?
Днем становому подали рессорную коляску, и он уехал в село чинить суд и расправу, то есть выяснить, кто именно "тюкнул" трех помещичьих быков. С собою он взял двух стражников - бородатых, угрюмого вида мужиков с бляхами - и двенадцать человек солдат понадежнее. Вернулся он довольно скоро, выпил рюмку водки и сказал, оскалив золотые зубы:
- Выпорем соколиков завтра при всем честном народе.
- Нашли? - спросил подпоручик.
- Да разве найдешь! - ответил становой. - Спущу шкуру с каждого десятого - перестанут небось колобродить.
Дзержинский сидел бледный, покусывая губы. У Стася горели щеки. Мать Стася вздохнула:
- Это ужасно, это ужасно. Надо быть милосердными.
- К кому милосердными? - грубо спросил подпоручик. Домилосердствовались до открытого разбоя - радуйтесь!
Второй завтрак прошел в молчании. Офицер с головой, напоминающей огурец, вдруг прокашлялся и сказал, что его солдаты могут с вечера заняться всеми хозяйственными работами по имению.
- Они у меня молодцы, - говорил он, ставя точки там, где их вовсе не полагалось. - Славные ребята. Я их не мармелажу. Военных нельзя. Нюнить. Слуги отечеству. Царю слуги. Дрессированные, как обезьяны. На смотру имел благодарность. Бригадный генерал благодарил. Нет, с капустой. Не ем.
После завтрака Дзержинский пошел в село, но недалеко от реки, в поле, встретил Яна.
- Завтра будут пороть, - сказал Дзержинский, - а сегодня на работы станут солдаты. Подослали бы в роту кого побойчее.
- Уже посланы.
- Ну и что?
- С ночи послали. Разговаривают.
- Поосторожнее бы надо.
- Сейчас сам туда пойду, - сказал Ян, - может, кого из виленских там встречу... А ночью мужики наши в лес подадутся. Черта их там найдешь. Бурелом такой - одни медведи гуляют. Пересидят пока что. Солдаты небось не век здесь торчать будут.
Легли на траву возле дорожки. Ян закурил.
- Надоело, - говорил он, глядя в голубое, ясное, высокое небо, - живем хуже зверей. Управляющий помыкает, приказчик помыкает, сам помещик помыкает. Люди мы или нет? Или мы, может, вовсе и не люди? Как это пороть! Как это так: почтенного мужика и, здрасте пожалуйста, драть как Сидорову козу. Может, я с ума сошел? Может, все это мне привиделось?
Он сел, далеко забросил окурок и лающим от волнения голосом сказал:
- Всех под корень истребить надо, все крапивное семя извести. Или, может, убить станового?
- Другой на его место найдется, - сказал Дзержинский, - а делу повредишь. Чего-чего, а жандармов у царя покуда хватит.
Постепенно, час за часом, пустел дом. Дворня, имеющая в селе родню, задами, так, чтобы не попасть на глаза хозяевам, уходила за речку. Ушел хромой повар Иосиф, ушла кухарка, ушли два конюха, поваренок Фомка и помощник садовника. Незадолго до обеда на террасу явился садовник, старый, всеми уважаемый Ядрек. Держа в руках картуз и низко наклонив кудрявую седую голову, он сказал, что уходит по приказу общества.
- Какого общества? - бледнея от бешенства, спросил помещик. - Что вы все с ума посходили?
- Никак нет, не посходили, - твердо ответил Ядрек. - Но как я сам есть крестьянин, то иду до крестьян. С ними у меня праздник, с ними у меня горе.
- Больше можешь не являться! - крикнул отец Стася.
- Слушаю, пане.
Низко поклонившись, старик ушел, и все долго молча смотрели на его удаляющуюся спину в ярком вязаном жилете.
- Пане учитель...
Дзержинский повернул голову.
Посмеиваясь углом рта, подпоручик медленно говорил, обращаясь не то к Дзержинскому, не то к своему соседу - становому:
- Наш друг пан Дзержинский, я вижу, очень доволен. Уж не первый раз я наблюдаю за ним. Пану Дзержинскому так нравятся наши затруднения, что он даже не спит по ночам. Представьте себе, управляющий сказал мне, что встретил пана учителя сегодня в четыре часа утра возле молочной фермы... А? Как вам это нравится? Может, наш учитель - революционер?
Неизвестно, чем бы кончился этот разговор, если бы Стась, сидевший на балюстраде террасы, не сказал вдруг тихим, испуганным голосом:
- Мам, пожар!
Подпоручик подбежал к балюстраде. Остальные бросились в парк. Слева от дома, за клумбами, к ярко-голубому небу поднимались густые черные столбы дыма.
С матерью Стася началась истерика. Подпоручик, цепляясь шпорами, метался по террасе и кричал:
- Люди, люди, пожар! Люди!
Но никто не шел. Дом был пуст. Старик лакей Игнат, один оставшийся от всей дворни, спал в своей комнате, напившись вишневки. Солдаты были далеко: караулили границы имения.
- Надо верхового в село, - сказал становой. - Седлайте, господин Дзержинский, лошадь, скачите в село.
- Никуда я не поеду, - ответил Дзержинский. - Какой дурак поедет сюда выручать из пожара этакого помещика?
- Что-с?
- То, что слышали.
Никто не понимал, что происходит. Наконец на лошади примчался управляющий и сказал, что горит коптильня и занялась сыроварня, дал коню шпоры и по клумбам умчался созывать солдат. Отец Стася сидел в соломенном кресле, бледный как полотно, обмахивался шляпой и говорил:
- Всему конец, всему конец...
