Павел Саксонов - Приключения доктора
Все предложенные средства были одно другого хуже. И все они, понятное дело, были отвергнуты. Отвергнуто было — как нечто совсем уж вопиющее — и обращение к губернскому начальству с просьбой ввести в столицу войска: мало того, что за такое решение, будь оно выполнено, по головам не погладили бы решительно никого, так еще оно как раз и могло бы поставить окончательный крест на возможности мирно решить проблему. Время было уж очень неспокойным с политической точки зрения, да и сам Петербург — даже если забыть о разного рода политических поджигателях — не понял бы и не простил своему Градоначальнику такого решения. Однажды Город уже подвергся вторжению армии[12]; воспоминания об этом были вполне еще живы; одному Богу было ведомо, к чему могло привести повторение событий!
Николай Васильевич был вынужден признать: куда ни кинь, а всюду получался клин. Вот так и вышло, что проблему, начавшуюся с ничтожной газетной публикации, оставалось решать точно так же — настойчивыми газетными же опровержениями.
Чиновники Градоначальства — начиная с самого Николая Васильевича — засучили рукава, подняли всю возможную статистику… именно тогда она и была во всей своей масштабности опубликована впервые… заручились консультациями ведущих специалистов — их тоже привлекли для полемики — и начали методично — статьей за статьей — «обстреливать» как тех, кто по-прежнему распространял слухи об эпидемии, так и самих горожан, в эти слухи поверивших.
Время шло — проходили дни — и… этот, наиболее мирный, способ начал потихоньку приносить результаты. Вместо ораторов, несших прямо на улицах самую возмутительную ахинею, начали попадаться трезвые люди — с листками Ведомостей в руках, — а однажды такой трезвый человек набил физиономию «слухачу»: прилюдно, при стечении публики, каковая публика неожиданно разразилась аплодисментами! С этой минуты стало понятно, что Градоначальство из нелепой войны вышло победителем.
Тем не менее, как говорится, «осадочек остался». И, чтобы показать горожанам, что выводы сделаны, Николай Васильевич развил бурную деятельность — немножко другого характера.
Во-первых, несмотря на неполную согласованность этого действия с городскою Управой, с улиц — все до единой! — убрали общие водопойни: колоды с водой, предназначенные, в первую очередь, для лошадей. Из этих колод любой желавший мог напоить свое животное, причем за раз одновременно пить могли и две и более лошадей. Понятно, что такое положение не только никак не соответствовало санитарным нормам, но и ровно наоборот — способствовало распространению заразных — среди животных — заболеваний.
Во-вторых, Николай Васильевич распорядился убрать и общие кормушки, причем независимо от того, где такие кормушки располагались — на улицах, как общедоступные, или по конюшням и дворам: как предназначенные для кормления только собственных лошадей. Вместо них предписано было использовать индивидуальные торбы: ровно так же, как и в случае с водой — по ведру на лошадь вместо общей поилки.
Эта — вторая — мера вызвала определенное недовольство владельцев лошадей: в первую, разумеется, очередь тех из них, кто лошадь содержал не одну и не для собственного удовольствия. Особенное недовольство выразили те, кто занимался извозом, отдавая лошадей в наем либо используя наемных кучеров. У таких людей животных могли быть десятки, что неминуемо означало расходы на переустройство их быта. Но в целом мера была признана правильной и обществом поддержана: недовольным извозчикам пришлось замолчать.
Для нашего же рассказа куда важнее третье следствие: в немалой степени именно им объясняется поступок доктора Шонина, подобравшего с мостовой щенка. Этим следствием было требование Николая Васильевича вообще ужесточить контроль за животными, так ли, иначе, но находившимися в Городе.
В первую голову, распоряжение относилось до животных бездомных, а среди городских бездомных животных всегда, во все времена преобладали собаки. Раньше — на фоне случавшихся покусов прохожих — уже выходили не очень благоприятные для собак постановления. Но теперь их положение стало совсем скверным. Прежде всего, дворникам вменили в обязанность не давать таким собакам приюта: дворники должны были гнать их, несмотря ни на что — ни на жалость, ни на свирепые внешние обстоятельства, такие, как, скажем, лютый мороз или явный голод. Прикармливать бродячих собак запрещалось категорически! Далее — исчезновение с улиц доступных источников воды поставило привыкших к ним бродячих собак в очень тяжелое положение. Это всего лишь считается так, что собака всегда и пропитание найдет, и с водой проблем не знает. В действительности же всё обстоит совсем иначе: собаки — существа не только инстинктов, но и укоренившихся привычек, и если какой-то пёс привык ходить к располагавшейся неподалеку от места его обитания поилке, то исчезновение этой поилки на какое-то время делает его совершенно беспомощным. А если еще и проблема с дождями — то есть с лужами — или со снегом, который, на худой конец, можно полизать, ситуация и вовсе становится почти безвыходной. Наконец, вода воде — рознь, а качество той, что можно было добыть из луж или просто из снега, оставляло желать много лучшего. Ведь собаки так же склонны к тяжелым заболеванием, как и люди, и так же, как для людей, хорошая вода для собак — основа здоровья.
Раньше дворники проявляли определенное сострадание. Не все, конечно, но многие. Теперь же, вынужденные строго исполнять поступившие распоряжения, они превратились в безжалостных монстров.
Собак изгоняли отовсюду, а участь таких бедняг неизменно оказывалась одинаковой — в утилизационной камере. И если у собаки, попавшей под отлов с ошейником на шее, еще оставались какие-то шансы вернуться к владельцу или хотя бы обрести нового, то у лишенных отличительной черты еще вчера домашнего существования шансов не было никаких. Тех, что с ошейниками, на несколько дней помещали в специальный приют, и Градоначальство — все-таки Николай Васильевич извергом не был — за собственный счет печатало объявления. Но тех, которые ошейников не имели, сразу отправляли на убой.
При таком положении вещей под особенно страшный удар попали суки и приплод. Беременные или только что разродившиеся суки оказывались совершенно беспомощными перед гонителями. О народившихся же щенках и вовсе говорить не приходится: если не случалось чего-то уж очень для них благоприятного, их век был даже не краток: он был стремителен, как роковое мгновение!
Щенку, подобранному Михаилом Георгиевичем, повезло необыкновенно.
Во-первых, рожденный на излете зимы, в грязную, оттепельную погоду, он был обречен и сам по себе: сырость и холод без материнского ухода прикончили бы его неминуемо.
Во-вторых, он — непостижимо, как — сумел избегнуть участи, очевидно, свирепой и в отношении его братьев и сестер, и в отношении их общей матери.
В-третьих, он оказался ровнёхонько там, где ему и нужно было оказаться для того, чтобы избегнуть смерти: перед взглядом доброго человека.
По линии
Михаил Георгиевич — человек вообще-то еще молодой — вот уже несколько лет работал полицейским врачом и за эти годы насмотрелся всякого. На его счету были сотни освидетельствований — одно другого неприятнее, — множество вскрытий такого характера, что, скажи о них ему кто-то в бытность его студентом, его бы, несомненно, стошнило: даже у студентов-медиков желудок отнюдь не настолько лужен, как это почему-то принято думать. На счету Михаила Георгиевича было немало заключений по таким мертвецам, один вид которых мог довести до обморока. Вот и теперь в прозекторской полицейского дома Васильевской части лежал один из подобных: гимназиста, задушенного в пожаре, а затем буквально изрезанного на части[13]. С этим трупом Михаил Георгиевич проработал всю предыдущую ночь, а затем еще и стал свидетелем самоубийства: едва ли не на его глазах — уже в кабинете участкового пристава — родной брат гимназиста перерезал себе горло!
Для суток и этого было чересчур, но отдыхать Михаилу Георгиевичу было некогда. Тем не менее, усталость давала о себе знать: сердце стучало не так горячо, в обычно живых глазах появилась отстраненность — та самая, за какою, как за пеленой, скрывается навязчивый мир, оставляя в покое разум и душу. Кроме того — об этом мы уже говорили — Михаила Георгиевича беспокоила погода: в лицо ему дул обрушившийся на Город штормовой ветер, а с ним лицо секли мелкие льдинки, сыпавшиеся с безобразного неба. Стремительно темнело, электрических фонарей на линиях — между проспектами — не было, а газовые — совсем уж слабенькие по причине никудышного качества подававшегося в них топлива — едва-едва освещали что-то вокруг непосредственно себя, оставляя основное пространство в гнетущей темноте. Михаил Георгиевич подумывал о возвращении в ресторан, где только что по неотложному делу встречался со своими коллегами, но жизнь сложилась иначе: на руках у него оказался беспомощный щенок.
