Генрик Сенкевич - Меченосцы
Сказав это, Мацько из Богданца вытянул свои широкие, могучие руки, а все присутствующие стали кивать головами и поддакивать:
— Да. Да. Да. Он верно говорит. Он правильно говорит. Да.
Но дальнейший разговор был прерван шумом, донесшимся через окна, из которых были вынуты, затянутые пузырем, рамы, потому что ночь спускалась теплая и светлая. Издали слышался стук оружия, людские голоса, фырканье лошадей и пение. Все удивились, потому что час был поздний и луна высоко уже поднялась на небе. Немец-хозяин выбежал на двор, но прежде чем гости успели опорожнить кружки, он еще поспешнее вернулся назад, крича:
— Едет какой-то двор.
Минуту спустя в дверях появился слуга в голубом кафтане и мягкой красной шапке. Он остановился, оглядел присутствующих и, заметя хозяина, сказал:
— Эй, вытереть столы и зажечь свет: княгиня Анна Данута остановится здесь на отдых.
Сказав это, он повернулся и вышел. На постоялом дворе поднялась суматоха. Хозяин стал скликать челядь, а гости с удивлением поглядывали друг на друга.
— Княгиня Анна Данута, — сказал один из горожан, — да ведь это дочь Кейстута, жена Януша мазовецкого. Она уже две недели в Кракове, только выезжала в Затор в гости к князю Вацлаву, а теперь, видно, возвращается.
— Кум Гамрот, — сказал другой горожанин, — пойдем на сеновал: высока нам эта компания.
— Что они ночью едут, это меня не удивляет, — проговорил Мацько, — днем жарко, но почему она заехала на постоялый двор, коли под боком монастырь…
Тут он обратился к Збышке:
— Родная сестра прелестной Рингаллы.
А Збышко ответил:
— И мазовецких девушек с ней небось уйма. Эх!
II
В это время в дверь вошла княгиня, женщина средних лет, с улыбающимся лицом, одетая в красный плащ и узкое зеленое платье с золотым поясом на бедрах и низко застегнутой большой пряжкой. За княгиней шли придворные девушки, некоторые постарше, некоторые еще подростки, с розовыми и лиловыми веночками на головах и по большей части с лютнями в руках. Были и такие, которые держали в руках целые пучки свежих цветов, видимо только что собранных по дороге. Комната наполнилась; за девушками показалось несколько придворных и маленьких пажей. Все вошли бойко, с веселыми лицами, громко разговаривая или напевая, словно упоенные тихой ночью и ярким светом луны. Между придворными было двое певцов, один с лютней, другой с гуслями у пояса. Одна из девушек, еще совсем молоденькая, лет двенадцати, несла за княгиней маленькую лютню, украшенную медными гвоздиками.
— Слава Господу Богу Иисусу Христу, — сказала княгиня, останавливаясь посредине комнаты.
— Во веки веков, аминь, — отвечали присутствующие, отвешивая низкие поклоны.
— А где хозяин?
Немец, услышав зов, вышел вперед и, по немецкому обычаю, встал на колени.
— Мы остановимся здесь отдохнуть и подкрепиться, — сказала княгиня, — хлопочи поскорей, а то мы проголодались.
Горожане уже ушли и теперь два местных шляхтича, а также Мацько из Богданца и юный Збышко поклонились вторично и собирались покинуть комнату, не желая мешать двору княгини.
Но она задержала их:
— Вы шляхтичи, значит, не помешаете. Познакомьтесь с моими придворными. Откуда вас бог несет?
Тогда они стали называть свои имена, прозвища, гербы и деревни, откуда кто родом. Наконец княгиня, услышав от Мацьки, откуда он возвращается, всплеснула руками и сказала:
— Вот какой случай! Расскажи же нам о Вильне, о моем брате и моей сестре. Приедет ли сюда князь Витольд к родам королевы и на крестины?
— Хотел бы, да не знает, сможет ли; поэтому он послал вперед с ксендзами и боярами в подарок королеве серебряную колыбель. С этой колыбелью приехали и мы с племянником, охраняя ее по дороге.
— Она здесь? Я хотела бы ее посмотреть. Вся серебряная?
— Вся серебряная, но ее здесь нет, ее повезли в Краков.
— А что же вы делаете в Тынпе?
— Мы здесь заехали к монастырскому прокуратору, нашему родственнику, чтобы отдать на сохранение благочестивым монахам то, что дала нам война и что подарил князь.
— Значит, Бог послал вам удачу. Хороша ли добыча? Но расскажите, почему брат не знает, приедет ли.
— Он собирается идти на татар.
— Это я знаю; меня только огорчает, что королева предсказывает несчастный конец этому походу, а что она предсказывает, то всегда сбывается.
Мацько улыбнулся:
— Э, королева наша благочестива, спору нет, но с князем Витольдом пойдет множество наших рыцарей, крепких людей, с которыми никому не справиться.
— А вы не пойдете?
— Я вместе с другими послан при колыбели, а кроме того, пять лет не снимал с себя панциря, — отвечал Мацько, показывая на полосы, оттиснутые панцирем на кафтане из лосиной кожи. — Но как только отдохну, так и пойду, а если сам не пойду, так вот этого племянника моего, Збышку, отдам пану Спытку из Мельштына, под начальством которого пойдут все наши рыцари.
Княгиня Данута взглянула на высокую фигуру Збышки, но дальнейшую беседу прервало появление монаха из монастыря; поздоровавшись с княгиней, он стал смиренно укорять ее за то, что она не прислала гонца с уведомлением о своем прибытии и остановилась не в монастыре, а на обыкновенном постоялом дворе, не достойном ее высокого положения. Ведь в монастыре нет недостатка в домах, где даже обыкновенный человек находит гостеприимство, не говоря уже о высоких особах, особенно о супруге князя, от предков и родственников которого аббатство видело столько благодеяний.
Но княгиня весело отвечала:
— Мы зашли сюда только отдохнуть, а утром нам нужно в Краков. Мы выспались днем и едем ночью только ради прохлады; ведь уже петухи пели, и я не хотела будить благочестивых отцов, в особенности с такими спутниками, ведь они больше думают о песнях и о плясках, нежели о душевном спокойствии.
Но так как монах настаивал, то она прибавила:
— Нет. Уж мы тут останемся. Время хорошо пройдет за мирскими песнями, но на утреню мы приедем в костел, чтобы начать день с Богом.
— Мы отслужим обедню за здравие милостивого князя и милостивой княгини, — сказал монах.
— Князь, мой супруг, приедет только дня через четыре или через пять.
— Господь Бог и издали пошлет ему благополучие, а тем временем да будет позволено нам, убогим людям, принести сюда из монастыря хоть вина.
— Очень будем признательны, — сказала княгиня и, когда монах ушел, стала звать: — Эй, Дануся, Дануся, влезь-ка на лавку, повесели нам сердце той песенкой, которую пела в Заторе.
Услышав это, придворные проворно поставили посреди комнаты скамью. Певцы сели на концах ее, а между ними встала та девочка, которая несла за княгиней украшенную медными гвоздиками лютню. Волосы ее были распущены, на ней был веночек, голубое платье и красные башмачки с длинными носками. Стоя на скамье, она казалась ребенком, прекрасным, как фигурка из костела. Видно, не первый раз приходилось ей стоять на скамье и петь княгине: в ней незаметно было ни малейшего смущения.
— Ну, ну, Дануся! — кричали придворные девушки.
Она протянула лютню вперед, вскинула голову, как птица, которая хочет петь, и, закрыв глаза, серебристым голосом начала песенку.
Певцы тотчас завторили ей, один на гуслях, другой на лютне.
Княгиня, больше всего любившая мирские песни, стала покачивать головой, а девочка продолжала петь голосом тоненьким, детским и свежим, как пение птиц в весеннем лесу.
И снова завторили певцы. Молодой Збышко из Богданца, с детства привыкший к войне и ее жестоким зрелищам, не видавший никогда ничего подобного, толкнул рядом стоящего мазура и спросил:
— Это кто такая?
— Это девочка из княгининой свиты. Нет у нас недостатка в певцах, увеселяющих двор, но это самый прелестный певец и княгиня ничьих песен не слушает так охотно.
— Меня это не удивляет. Я думаю, что это ангел. Не могу насмотреться. А как ее зовут?
— Да разве ты не слыхал: Дануся. Ее отец — Юранд из Спыхова, комес, могущественный и храбрый, принадлежащий к избранной знати.
— Эх, да такой еще и не видано!
— Все ее любят и за пение, и за красоту.
— А кто ее рыцарь?
— Да ведь она еще ребенок.
Дальнейший разговор был прерван пением Дануси. Збышко сбоку смотрел на ее светлые волосы, на поднятую голову, на полузакрытые глазки и на всю фигуру ее, освещенную одновременно светом восковых свечей и светом падающих в раскрытые окна лунных лучей, — и дивился все больше. Казалось ему, что он уже где-то видел ее, но он не помнил, во сне ли это было или где-то в Кракове, на расписанном стекле костела.
И, снова толкнув придворного, спросил он, понизив голос:
— Так она принадлежит к вашему двору?
— Мать ее приехала с Литвы с княгиней Анной Данутой, которая выдала ее за графа Юранда из Спыхова. Была она красивая и из знатного рода, лучше всех понравилась она княгине и сама полюбила княгиню. Поэтому и дочери она дала то же имя — Анна Данута. Но пять лет тому назад, когда при Злоторые немцы напали на наш двор, она умерла от страха. Тогда княгиня взяла девочку и с той поры воспитывает ее. Отец тоже часто приезжает ко двору и радуется, что дитя его растет в полном здоровье, окруженное милостями княгини. Только всегда, глядя на нее, обливается он слезами, вспоминает свою покойницу, а потом снова возвращается мстить немцам за жестокое свое горе. Так любил он свою жену, как никто до тех пор не любил во всей Мазовии, и перебил за нее целую толпу немцев.
