Алексей Домнин - Поход на Югру
Медведь тянул Якову лапу и звенел бубенцами, вымаливая сладости.
— Испробуй, — кивнул Савке Яков. — Повалишь зверя на земь — даю две куны серебром. Он одолеет — не взыщи: потешная порка при людском обозрении.
— Ладно.
Бросил Савка наземь шапчонку, обошел зверя. Тот косил глазом и переступал за ним по кругу. Савка нырнул ему под правую лапу и оказался сзади. И повис на ушах у зверя, упершись коленом в горбатую спину. Мишка взревел, запрокинул голову. У Савки на шее вздулись жилы. Всей силой рванул зверя на себя, мишка оступился, шмякнулся и перекатился через голову.
Толпа ревела. Взбешенный медведь наступал на Савку во весь свой рост с налитыми кровью глазами. Савка поднырнул ему к животу и вцепился в красную медвежью рубаху, провонявшую прелой, шерстью. Медведь пытался схватить его короткими лапами без когтей и больно бил по плечам.
— Моя взяла, — хрипел Савка. — Моя взяла.
— Его победа! — кричали в толпе. — Плати куны.
Яков отогнал зверя и взял его за цепь. Бросил не глядя Савке серебро.
— Не надо, — сказал Савка. — Возьми в свою дружину, пригожусь.
Прижав к груди шапку, он стоял с потным красным лицом. Глаза были скрыты тенью.
ПУТЬ
Двести молодцов крепких и широкогрудых отобрал Яков в разбойное войско. Был тут и Савка — подневольный человек, Омеля, сын колдуна Волоса — Зашиба, черный, будто кашей, воеводские дружинники и вольные люди, богатенькие и беспортошные.
Долог путь. Спешили ушкуйники достигнуть до ледостава Устюга Великого, что стоит в устье Сухоны-реки на Двине.
Были дожди. Затяжные и холодные. Промокла земля, промокло небо, промокла и задубела одежда.
Потом дохнуло морозом, а тучи стали синими и тяжелыми. Мокрый снег слепил коням глаза. По утрам они резали ноги о молодой острый ледок, скользили и спотыкались.
Грузный Яков похудел и подтянулся. Стал сосредоточен и молчалив. Только иногда вдруг заболтает ногами на своем белогривом Пегашке, засвищет разбойничьим посвистом и пустится вскачь по избитой дороге.
Остались позади Векшеньга и Тотьма — подворья новгородцев, собирающие дань с местных племен. Яков ехал впереди, сунув шапку за пазуху. Был морозец и ветер. Запоздалые листья, желтые к пурпурные, летели на снег и под ноги коням. У щеки Якова покачивалась желтая серьга, похожая на жесткий осенний лист.
Савку злила эта серьга. Легко дается Якову жизнь. И он кичится этим. Савке бы его удачу. Савка бы зажил.
Он не знал, как бы он зажил, но при одной мысли об этом сердце купалось в тепле.
Яков придержал коня и крикнул:
— Уговор таков: счастье найдем — всем по доле делить. На беду набредем — чур, мне одному.
— И мою прихвати в придачу, беду-то, — мрачно откликнулся Омеля.
— Твою не возьму, — посерьезнев, ответил Яков.
— Почто?
— Прожорлива больно, не прокормить.
Захохотал и стал ловить листья в кулак.
Войско растянулось по лесной тропе, и шутку передавали едущим сзади, она катилась дальше и дальше, с добавлениями, пока не взорвалась визгливым смехом последнего ратника.
Омеля смотрел на поникшие уши коня. Медлителен он умом и телом, и над ним посмеиваются все, кому не лень. Он покорно сносит обиды, разве что шлепнет пересмешника в сердцах по затылку.
Только одно задевает до боли.
Он был всегда голоден. Мальчишкой, когда дрался с братанами из-за пыльной сухой корки, найденной под сундуком. Отроком, когда княжий тиун, исхлестав отца плетью по лицу, увел со двора коровенку, и они мололи тогда зерно с лебедой и липовым цветом. Потом пас Омеля княжеских свиней и копал с ними сладкие корни медвежьего лука. Меньшой братишка был слеп, и Омеля приносил ему корни рогоза и медвежьего лука как лакомство.
Бежал Омеля от нужды в вольный Новгород. Но волен он не для тех, у кого вся казна — порты да лапти. Пробивался случайными работами, пока не упал на дворе гончара. Нанялся колоть дрова, три дня не евши. Исколотил поленницу — и упал. На счастье, толстая повариха стала потом подкармливать хозяйскими объедками от доброго сердца.
Ему, Омеле, немного надо. Ему — работу и пожрать вдосталь. Ежели вернется из Югры с мешком серебра и мехами обвешанный, купит жареного на вертеле барана. И серьгу, как у Якова, в ухо повесит.
— О чем позадумался? — окликнул его Савка.
Омеля сладко потянулся и сказал о серьге.
Савка выругал про себя. Недоумок! Его головой орехи колоть.
Но Савка неспроста присматривается к Омеле.
Если его распалить — осерчает и грозен будет во гневе. Не удержишь ничем.
И к другим присматривается Савка. Молчаливо, исподлобья.
Робеет Савка перед Яковом. Тот похож на одичавшего жеребчика, не знавшего хомута. Словно мир — веселая степь, где вволю корма и тепла.
— Ты на мальчишку похож, — сказал Якову Зашиба, сын колдуна Волоса, черный, будто кащей. — Говорят, к старости в детство впадают.
Яков расхохотался.
«Конечно, жеребчик, — подумал Савка. — В мальчишестве все жеребчики. А как оденут хомут и впрягут в телегу, так и глаза потускнеют. Вылезут ребра и подогнутся коленки. Будешь смотреть под ноги и дремать на ходу. И Тишате моему та же участь».
Ночевали в маленькой деревеньке на три двора. Яков с наслаждением вытянулся на печи, разморенный теплом. Задремал и проснулся от того, что зудели спина и рука. На полу вповалку храпели ушкуйники. Яков зажег лучину. По закопченной стене ползли клопы. Они вылезали из щелей, проворно бежали на потолок и падали оттуда легкими капельками. Яков стал сшибать их щелчками и палить лучиной.
Потом выругался и вышел на крыльцо. Оно было скользким от инея. Столбы покосились, как покосилась и сама изба.
На завалинке сидели колдунов сын Зашиба, Омеля и еще несколько ушкуйников.
— Завсегда она сзади идет, — рассказывал Зашиба. — Почуешь вдруг, что в затылок дышит, обернулся — хвать! А ее уж и нету, пусто в кулаке. Так она и ходит.
— Кто? — спросил Яков.
— Беда. Есть маленькие беды, а есть большая, главная. Мне бы вот ее встретить и хребет заломить.
— Ты хоть видел ее в глаза?
— Не-е. А вот скажи, рождается человек, и есть у него руки и разум. И каждый своим велик и с другим несхож. Только один родится сразу боярином, а другой — кащеем.
— Так господь предрешил.
— А почто он так предрешил? Сказывают, прежде всего боги жили вместе и ели из одной чашки. И наш Христос, и дедов Сварог, и арабский Аллах, и все, какие есть. Перессорились они, споря, кому первым быть, и ушли со своими племенами в разные концы земли. С той поры и затевают племена вражду меж собой, потому что их боги в ссоре.
— Голова у тебя всякой всячиной набита, — рассердился Яков.
— Это верно, набита, — согласился Зашиба.
Не то волнует Якова, не божьи споры. Манит его мутная лунная даль, будто откроется за нею такое, о чем всю жизнь тосковал. А тоска эта хуже бессонницы.
Не водил он прежде дружбу с Помоздей и его сынами. И впервые захотелось ему понять Молчуна. Говорят, человек поймет, что есть родина, когда потеряет ее. Говорят, прозреет он и поймет, что есть жизнь, в последний ее миг. Может быть, перед кончиной сказал Помоздя сынам то большое слово, которое всю жизнь в себе носил. Его слова были редки, но всегда велики и весомы.
Что ищут на земле люди?
Что ищет он, Яков, сын кривого Прокши?
— Явился однажды господь перед умирающим с голоду, — снова стал рассказывать Зашиба, — и сказал:
— Что ты хочешь? Проси, и я тебе дам.
— Дай хлеба, — сказал умирающий с голоду.
— Только хлеба? — удивился господь бог. — Проси лучше золота. На золото ты купишь еды, сколько хочешь.
— Дай золота, — сказал умирающий с голоду.
— Только золота? — спросил господь. — Я могу дать тебе власть, и все богатства твоих подданных будут твоими.
— Дай власть, — взмолился умирающий с голоду.
— Ты просишь только власти? — усмехнулся господь. — Все можно взять силой, кроме любви. А любовь дороже всех сокровищ.
— Дай мне любовь, — запросил умирающий с голоду.
— Я могу тебе дать любовь, — сказал господь. — Но разве только в одной любви счастье?
— Дай мне счастье, — закричал умирающий.
И умер с голоду.
Зашиба вздохнул:
— Вот так.
Яков взял Зашибу за плечо и заглянул ему в лицо.
— Правду говорят, что ты сын колдуна?
— Правду, — серьезно ответил Зашиба. — А про правду и кривду тоже есть такой сказ…
— Хватит, — остановил его Яков. — И вкусным отравиться можно. Если без меры потчуют.
— Не-е, — замотал головой Омеля. — От переедания еще никто не умирал.
А утром, когда собирались в путь, Омеля вдруг захохотал:
— Ему, недоумку, кроме хлеба, и не надо ничего. А он, вишь ты, счастья захотел.
Пока добрались до Устюга Великого, маленького городишки, из-за которого шли раздоры у новгородцев с суздальским князем, пала зима.
