Роман Шмараков - ПОД БУКОВЫМ КРОВОМ
Я понимаю, что ты навидался женихов и знаешь, что пока они ищут твоего согласия, они деятельны, скромны и выказывают необыкновенную искательность, а добившись ее, делаются праздными и горделивыми. Кроме того, ты привык доискиваться, насколько знатен тот или иной, кто домогается твоей дочери, — ведь фортуна, а также ее красота и добрый нрав, так сказать, тебя обласкали и сделали разборчивым по этой части. Я же вышел для тебя словно из темноты, в которой ты только и можешь различить, что свои подозрения на мой счет. Меж тем как к согражданам своим ты будешь достаточно снисходителен, чтобы простить им иную промашку, по знакомству ли, по родству ли, по делам или дружбе, — мне едва ли спустишь хоть что-нибудь, и совершенное по оплошности осудишь как злой умысел. Не буду говорить тебе, что если бы отцы тех людей, что ныне ходят к тебе, знали меня, возможно, они предпочли бы иметь меня своим сыном, чтоб им было чем хвалиться, — не буду, поскольку ты сочтешь мои речи пустыми и никчемными; названия тех стран, где я воевал и где творил правосудие, где боятся меня, как врага, и чтут, как отца, тебе неведомы — ибо тесна и в узких пределах заключена наша слава, распространить и разгласить которую мы трудимся, — а если я покажу тебе шрамы на груди, ты, пожалуй, скажешь, что получены они в шинке или достались от болезни, да еще припомнишь какую-нибудь из наиболее позорных. Для тебя должен я стать известным, не опираясь ни на предков, которые лежат слишком далеко, чтобы засвидетельствовать мою породу, ни на прежние свои деяния, коими род мой прославлен обильно и непостыдно. Довольно речей — ими не склонить недоброжелательства: а если ты хочешь знать, кто я таков, то, надеюсь, с помощью Божией покажу я тебе это еще до того, как ты отправишься обедать».
Сказавши так, граф вышел из дому мессера Ридольфо и прямиком отправился на рынок. Там он зашел в лавку, где торговали тканями, и сказал, что он-де граф Фереттский и намерен в этом городе жениться и что на свадьбу ему надобно дуэйского зеленого сукна, если у него такое есть, на четыре канны. Торговец сказал, что это станет ему в два флорина, и отмерил четыре канны; граф ощупал сукно, посмотрел и так, и этак, и против света, и говорит: «Нет, я передумал. У тебя есть рытый бархат? Я возьму его на те же деньги». Он кладет сукно, торговец отмеряет ему бархата, граф берет его и идет вон из лавки.
Торговец говорит: «Эй, мессер граф, а деньги?» Граф: «Каких тебе денег?» — Тот: «Да за бархат!» — Граф: «Да я же вернул тебе сукно?» — «Так вы и за него не платили!» — «Так ты хочешь, чтоб я платил за то, чего не брал? Э, нет!» Он идет на улицу с бархатом в охапке; торговец, сбитый с толку, давай за ним, кружит, как вьюн вокруг крючка, и в голос заклинает графа рассчитаться по-хорошему, пока он еще не понял, в чем тут дело. «Изволь», — говорит ему граф и сворачивает во двор к мяснику. Тот как раз собирался резать свинью и стоял посреди двора со своим шилом и в буром от старой крови фартуке. Граф здоровается, говорит ему, кто он такой, и просит его к свадьбе зарезать ему свинью, так чтоб сберечь кровь, а обделают тушу уже свои слуги. Мясник говорит, что он сделает это за один флорин, когда граф скажет. Граф отвечает, что коли они сговорились, он намерен рассчитаться теперь же: так не возьмет ли мясник с него за работу вот этим бархатом. Мясник откладывает шило, идет вымыть руки, возвращается, чтобы пощупать бархат, между тем как торговец слезно умоляет его не испортить товара, и наконец соглашается взять за свиное кровопускание рытым бархатом. Тогда граф говорит ему, что так как бархата здесь на два флорина, чему подтверждением вот этот достойный человек, который только что его продал, то не отдаст ли он ему, графу, один флорин за этот бархат, чтобы они были в расчете. Мясник, вытерев руки, соглашается и на это и выносит из дому двадцать сольдо. «Теперь, — говорит граф, обращаясь к торговцу сукном, который стоял ни жив ни мертв и уже двадцать раз простился со своим бархатом и деньгами, — смотри, я думаю, что эти деньги, разница между бархатом, взятым за то сукно, и тем, чтоб этот человек заколол мою свинью, должна принадлежать тебе; хотя, — обращается он к мяснику, — мне кажется, что по справедливости надо эти деньги разделить между вами пополам, ведь тут есть труд вас обоих». Тут мясник, почуяв, что десять сольдо могут остаться при нем, заявляет, что граф самый справедливый из людей, каких он видел, и они с суконщиком начинают препираться, кому сколько по честности причитается. Вопль стоит столбом, соседи заглядывают в ворота и принимают сторону кто одного, кто другого — а это им тем более легко, что они совсем не знают, о чем дело, — и все кончилось бы потасовкой, если бы наконец граф не заявил, что не хочет, чтобы малейшая тень упала на его честность, ведомую и по ту, и по эту сторону Альп, и что он готов предоставить это дело суду одного из первых и уважаемых граждан города, с которым они будут готовы согласиться. Всем по нраву это предложение, и вот они целой толпой идут к дому мессера Ридольфо, который, с тревогой видя идущие к нему по улице клубы пыли, точно те, что путеводствовали еврейский народ из Египта, велит слугам на всякий случай сбегать на кухню за ножами и табуретами. Когда толпа врывается к нему во двор с просительным выражением, он понимает, что ему ничего не грозит, и, уразумев из их речей, что граф Фереттский отправил их сюда за справедливостью, преисполняется гордости и пытается добросовестно решить это дело, но ему недостало бы ни правосудия Соломона, чтобы его распутать, ни кротости Давида, чтобы его вытерпеть. Тяжебщики перебивали один другого, а предметы в их речах смешивались и превращались друг в друга, так что конца этому не предвиделось; тогда граф говорит: «Видишь, мессер Ридольфо, — эту сумятицу, поразившую их, которой ни ты, дай тебе Бог всяческого благополучия и мудрости, ни кто другой не распутает вовек, создал я один, и не могу сказать, чтоб это потребовало много сил или изобретательности; а теперь я это улажу так же легко, как вызвал, а ты посмотри». Тут он отбирает у мясника бархат, возвращает суконщику, присовокупив любезные слова и флорин за беспокойства, ему причиненные, и отпускает его удовлетворенного со всеми его грозными споборниками; затем обращается к мяснику, платит ему настоящими деньгами за условленную работу и сверх того за потраченное время, и все расходятся со двора, где остаются лишь граф и хозяин с его слугами, которые еще держат табуреты наготове. «Ты слышал, как они говорили о моем правосудии, — говорит граф, — а теперь будут превозносить и щедрость; и пусть это малое и ничтожное дело — но я ли виноват, что должен был выдумать такую затею, чтобы ты мог ее увидать, не покидая своего места, — ведь никакой молве обо мне ты бы не поверил!»
Такие речи и поступки развеселили мессера Ридольфо, которому остроумие графа пришлось по вкусу, а к тому же он увидел и великодушие его распоряжений, и щедрость расходов; он пригласил его в дом и стал говорить с ним не как прежде. Они познакомились и полюбились друг другу, а тут еще случилось, что служители маркграфа Монферратского, проезжавшие через Крему, узнали графа и приветствовали его как знакомца и друга их повелителя, так что у мессера Ридольфо не осталось поводов сомневаться. Он довел его сватовство до своей дочери, которой оно было по душе, и они справили свадьбу, а граф купил себе в городе прекрасный дом, куда ввел молодую жену. Коротко сказать, она выказала такое целомудрие и благоразумие и повела себя так, что ни в первый день, ни во второй, ни когда-либо графу не пришлось раскаяться ни в своих желаниях, ни в упорстве, с которым он к ним стремился, и его дом был счастливейшим в городе (я забыл сказать вам, синьор мой, что маги, с которыми он прибыл в Крему, за несколько дней до свадьбы явились к нему с сообщением, что человек, коего они ждали, прибыл и принес им вести самые благоприятные, что теперь они, не имея причин задерживаться, уезжают отсюда и освобождают графа от обязанности провожать их дальше, из-за чего он, занятый многообразными хлопотами, правду сказать, не сильно горевал и одарил их на прощанье как лучших друзей и своих благодетелей), — так вот, дом его пользовался неомрачаемым счастьем, ибо Господь ущедрил его всяким избытком и даровал графу и его жене двух сыновей, которые, войдя в юношеский возраст, были несказанной радостью и упованием родителей.
Случилось так, что император Фридрих пришел со своим воинством в эти края и осадил Крему. Он расположился вокруг города со всеми своими силами, а по округе отрядил своих зажитников, дабы они искали, чем продовольствовать людей и лошадей, захватывали пленников и угоняли скот в его лагерь. Сколь было возможно, он придвинул к городским укреплениям осадные машины, которые велел соорудить своим мастерам, и они обстреливали стены города и его башни, дома и улицы, просаживая крыши, сокрушая покои и службы, снося все, что было из дерева; они делали это с утра до вечера, и горожанам негде было укрыться, так что не находилось у них места, где пообедать, чтобы небо не смотрело им в тарелку: так все было разбито. Город, однако, хоть не отличался величиной, был хорошо укреплен в ожидании подобного случая, в нем были башенные самострелы и все защитные приспособления, так что осаждавшим доставалось не меньше; а кроме того, там хорошо знали, что не стены, а мужи защитой городу, и имели достаточно храбрости, чтобы выезжать из ворот и завязывать схватки на копьях и мечах, причем с обеих сторон было совершаемо немало доблестных дел. Нападавшие спрыгивали в ров, а потом лезли наверх, держа секиры в руках, чтобы ломать палисады, и щиты над головой, так как люди со стен метали камни и ядра. Осада тянулась долго, и император не мог уйти отсюда, чтобы добраться до миланцев, как он того хотел. В один прекрасный день его любимый сокол, с которым он ездил на охоту, улетел от него, перелетел за стены и кружил над городом. В саду у графа рос молодой дуб, который велено было не трогать, хотя он со временем обещал бросить тень на все цветы и деревья; на его-то ветви и сел императорский сокол, устав виться в небе, а когда граф, выйдя из дому и завидев его, поманил, то послушно опустился к нему на руку. Узнав, что случилось, император отправил в Крему своего герольда и его ученика с требованием вернуть птицу. Градоправитель созвал совет; немало было сказано речей, но как всегда бывает, когда дело идет о жизни и имении каждого, не было никакого согласия, возвращать ли императору, что он требует, или нет, и что для них удобнее и безопаснее. Тогда граф, присутствовавший там, попросил слова и сказал, что ему удивительно слышать, что никто не заботится о том, чтобы состязаться с императором там, где он привык распоряжаться неоспоримо, именно на поприще великодушия: все только и выгадывают, что можно сохранить и что страшно потерять от этого нежданного подарка, между тем как он, довольно зная императора, уверяет их, что тот проявит все необходимое упорство, чтобы взять город, и им теперь следовало бы отказаться от попечений о своей жизни и имуществе, ибо рано или поздно, а о том и другом позаботится Фридрих. «Впрочем, — прибавил граф, — я утверждаю, что iure soli сокол этот принадлежит мне; и если вы, на кого небесами возложено попечение о городе, не в силах принять решения, то я улажу все за вас по своему разумению». С этими словами он свернул соколу шею, а потом кликнул поваров и велел зажарить его, оказав все искусство, на какое они способны, чтобы усладить человеческое нёбо. Сверх этого он распорядился приготовить к вечеру торжественную трапезу и пригласить на нее императорских послов, велев передать им, что город решил наконец с соколом. Послы прямо раздулись от гордости при виде того, как одно имя их владыки утихомиривает непокорных; они щедро заплатили гостиннику, хотя город постановил содержать их на общественный счет, отдали вычистить платье и ввечеру явились на пир. Празднество было пышное — хотя для тех, кто знал, что это поминки, веселья тут было мало, ибо они трепетали за себя больше, нежели когда-либо; а когда послы сполна отдали честь всему, что им предлагалось, и насытились, то стали говорить, что теперь время отдать им сокола, ибо негоже императору ждать так долго. Тогда граф, обратившись к послам, сказал: «Верно вы говорите, теперь этот сокол ваш, так что едва ли кто-нибудь сможет у вас его отнять; и нельзя сказать, что он не разделил с вами пиршества и веселья, насколько ему было доступно», — и велел внести и показать им блюдо с головой сокола, его когтями и потрохами. Поняв, что случилось, послы пришли в гнев и принялись угрожать горожанам самыми крайними карами от государя, кои явит он по взятии их города: а что он возьмет его, в том можно не сомневаться, особливо теперь, когда ему нанесено подобное оскорбление. Словами не передать, что испытали горожане, слыша, в какую беду ввергло их распоряжение графа, и как они в своем сердце проклинали день и час, когда явился он в их город. После того как послы закончили, граф сказал: «Мы вас слышали; а теперь — ибо час уже поздний — возвращайтесь к императору и передайте ему следующее. Не от нашего лица вы будете говорить перед ним — наши речи вы могли бы исказить из желания раздуть в нем гнев и жажду мщенья; нет, скажите ему от имени того сокола, которому теперь всего уместней говорить вашими устами. "Ты знал, мой владыка, — говорит он, — что я смертен; знал это и я — насколько Творец, создавший и тебя, и меня, заронил в мою душу знание моего удела — и ни в коей мере не рассчитывал быть удачливей всякой другой твари. Узнай еще, что мне отрадно было умереть не в пору старости, когда моя кровь охладеет и я стану для всех посмеянием, а сейчас, пока я еще ношу всю свою силу и в полной славе могу проститься с жизнью, забранной у меня благородными руками. Знай, кроме того, что потому еще смерть была для меня благодеянием, что мне не придется увидеть, как ты одолеешь и возьмешь этот город и он истлеет и рухнет в пожаре; как мужей его, избегнувших меча, ввергнут в колодки и узилище, а жен и дев повлекут на бесчестье дикие звери, подстрекаемые слепой яростью; как от оскверненных храмов и очагов поднимется вопль до самого неба и как драгоценнейшее место на земле превратится в мерзостный пустырь. Скажу тебе также, что тот, кто наделил меня силой летать под самым солнцем, озирая так широко, как только может око, не лишил меня и великодушия — ибо я не убиваю из мести, но только чтобы насытиться; и не на то, казалось мне, даны благороднейшие чувства зрения и слуха, чтобы созерцать и слышать все горькие и недостойные зрелища, выпавшие побежденным, и обонять лишь смрад, восходящий от земли. Скажу наконец, о мой владыка, что мне горько думать, что виновником всего этого будешь ты, которого я любил больше всех людей и привык чтить как существо божественной природы и с которым разделял самое царственное из свойств: властвовать над своим гневом и щадить тех, чьи вины несоизмеримы с нашим могуществом. На этом прощай"».
