Галина Романова - Иван Берладник. Изгой
- Князя-то, - Избигнев навалился локтями на стол, и все прочие бояре тоже придвинулись ближе, разевая рты, - князя, коли промыслим, сыскать можно. Иное реку, бояре. Хотим ли мы иного князя?
- Ино-ого, - все враз отвалились от стола. Одни крестились, другие чесали затылки. Скородум забыл, как жевать. - Иного-то можно, да кабы не прогадать!… Придёт не зван - так уйдёт не желан!
- А Избигнев дело сказал! - вдруг тонким, почти петушиным, голосом воскликнул Хотян Зеремеевич, сидевший на дальнем конце стола.
- Сами посудите, бояре! Владимирко роты с Галичем не заключал - так знать, Галич перед ним не в долгу и держать его у себя не намерен. Люба ему Тисмяница - пущай там и остаётся, а нет - так в Перемышль ворочается. Нам такой князь надобен, чтоб Галичу был мил, чтоб боярство слушался и в воле нашей ходил!
Несмотря на тонкий слабый голос, несмотря на то, что на многих пирах сидел далее всех, к Хотяну Зеремеевичу прислушивались - был он летами немолод, многое на своём веку повидал. Служить начинал ещё Ивану Васильковичу, а отец его ходил под рукой Василька Теребовльского. Пусть родом не вышел и богатства не нажил, однако князей многих перевидал и толк в них знал.
- Да город встанет ли, когда начнём князя гнать? - засомневался Судислав.
- Встанет! - уверенно качнул головой Избигнев. - Ударим в вечевое било, созовём мужей галицких ко ступени да волю им и объявим. Супротив нас никто не будет - ни Владимирки, ни доброхотов его в Галиче сейчас нету. А нам не впервой галичанами вертеть. Крикнем нужных людишек - и вся недолга!
- Господь нам в подмогу, - вставил не умеющий долго молчать Скородум. - Да кого звать-то? Не к Киеву же на поклон идти?
Всеволод Ольжич, несомненно, дал бы князя - посадил в Галиче своего сына или одного из меньших братьев. Но уж больно обидно было вспоминать, как ратились этой осенью, как унижались перед киянами, прося мира, и как собирали им дорогой откуп. Да и неохота что-то гнуть гордую выю. Примет Галич князя из рук Всеволода Киевского - и станет не стольным градом Червонной Руси, а подручником Киева. Да и роту не князь будет давать Галичу, а Галич князю.
- Эх, был бы сынок у Ивана Васильевича, - вздохнул боярин Судислав. - Вот кому бы в ножки поклонились… Ему Галичем владеть по отцову наследию…
Пригорюнились бояре - бездетен был Иван Василькович. У брата его, Григория, дочь была да два сынка. Но мальцы во младенчестве померли, а дочь замуж отдали за одного из полоцких княжичей. Не полочан же звать? Эх, до чего ж невезуч род Ростиславичей! С самого предка, Владимира Ярославича, умершего при жизни отца, Ярослава Мудрого, преследуют его беды. И сейчас - и века не минуло, а иссяк корень. (Владимир Ярославич, родоначальник Ростиславичей, умер в 1052 году, оставив малолетнего сына Ростислава. Действие романа начинается в 1144 году. - Прим. авт.)
- А ежели Ростиславича звать? - вдруг встрепенулся Молибог Петрилыч, что сидел, подперев бороду кулаком. - Со Звенигорода? Он Владимирке сыновец.
- Истинно! Ростиславича звать! - подал тонкий голос Хотян Зеремеевич. - Отец его, Ростислав, у Володаря Ростиславича старший сын был, да помер рано. И сам Ростиславич в юности много обид от стрыя своего претерпел. Встанет он за нас, придёт в Галич, ежели позовём!
Бояре враз приободрились. Многие помнили, как наезжал в Галич Ростислав Володаревич вскоре после смерти отца своего. Стал он старшим среди потомства Ростиславова, заменил отца брату Владимирке, сестрице Ирине и двухродным братьям Васильевичам. Милостиво Ростислав Володаревич правил - уж ежели клялся городу в чём, то от роты не отступал и крестного целования вовек не рушил. Привозил однажды и сынка своего Ивана на погляд. Мальчонка тогда был ещё совсем мал - держал его на луке седла боярин-пестун. Хотян Зеремеевич тогда набольшим боярином, при Иване Васильевиче состоял, самолично гостей высоких встречал и сейчас пустился расписывать, как был хорош в детстве Иван Ростиславич.
Но боярам хватило - не дослушав Хотяна Зеремеевича, они тут же порешили, что завтра же ударят в вечевой колокол и объявят галичанам свою волю.
2
Над заледеневшей рекой гулял ветер, гнул и трепал ветви деревьев, ерошил кусты, шуршал тростниками. На высоком взлобье далеко видать окрест, а в зарослях с десяти шагов только и заметна тёмно-бурая кабанья туша.
Звонко брешут псы - учуяли и гонят кабана. Слышен уже хруст снега, а вот и показался зверь - велик ростом, плечист, мастью почти чёрен. В густой шерсти набилось снега, и кажется, что секач седой.
У молодого всадника, что стоял на тропе, даже на миг дрогнула рука, сжимающая короткую сулицу. Виданное ли дело - нападать на старого да убогого! Не лучше ли пустить доживать свой век на свободе? Мало ли молодняка бродит в Боброкских плавнях?
Секач словно что-то почуял: прежде чем выскочить на открытое место и дать себя разглядеть всаднику, замер, поводя носом. В крошечных глазках отсюда не разглядишь разума, но уж слишком несвиным было поведение зверя. Казалось, он раздумывал, куда бежать.
Заливаясь лаем, вылетели к кабану псы, закружили вокруг, кидаясь наперерез. И сразу стало ясно, что не старика гонят на смерть. Приостановившись, кабан зло хоркнул, шевельнув пятачком и вдруг без разбега метнулся навстречу самому ярому псу. Налетел, ударил - и с коротким отчаянным визгом пёс отлетел в сторону, кровавя снег.
Сразу два пса повисли на кабаньих широких плечах, другие зашлись отчаянным лаем. Раненый пёс скулил, отползая в камыши, а секач с визгом ринулся добить упавшего. Напрасно взрывали снег вцепившиеся в него псы - волочил их кабан на себе, как норовистый конь пустой возок. Догнал собаку, прошёлся ещё раз клыками и копытами, потом крутнулся всем мощным телом - и разлетелись псы в разные стороны. А секач метнулся на очередную жертву. И опять - визг и кровь на снегу.
Белый конь под всадником беспокойно прядал ушами, фыркал, кося лиловым глазом, но держался. Сам всадник медлил, следя за схваткой. Кипела в нём молодая кровь, любил он поиграть мечами на широком дворе, вызывая на бой кого-нибудь из дружинников, и сердился, ежели поддавались ему. Снились боевые походы, мечталось о дальних городах и о девице Златогорке-богатырке, про которую сказывала в детстве мамка. Что может быть лучше, чем лихая сеча! Потому и медлил всадник, глядя на бой секача, потому и не спешил метнуть сулицу.
И, как знать, не раскидал бы всю свору кабан, не ушёл бы впрямь в плавни доживать свой век, да тут наехали загонщики. Почуяв подмогу, уцелевшие псы отбросили осторожность, стали наскакивать яростнее, а секач попятился, широким задом влезая в кустарник и прижимаясь к раките - со спины не подойдёшь, а спереди клыки и копыта. На них уже алела пёсья кровь, кровь была и на взрытом снегу.
- Княже! Княже! Чего ж ты? - послышалось сразу несколько голосов, и всадник словно стряхнул сонную одурь. На снегу разметались, суча лапами, несколько псов. Для двоих охота кончилась навсегда, иные были ещё живы.
Всадники - числом полдесятка - держались вокруг, уступая своему князю право ударить зверя первым. И пока тот медлил, глядя на секача, тот вдруг подобрался, бросил мощное тело вперёд - и с отчаянным воплем взвился в воздух, как подброшенный, крупный чёрный кобель с рыжими подпалинами.
- Волчок, - тихо ахнул князь. Пёс был любимцем - пять лет назад принесла его старая сука, которая в молодые годы была самой ярой в своре покойного отца. Выбрал бы себе кабан иную жертву - как знать, может, и велел бы пустить его молодой князь восвояси, и так много уже набили дичины, а день к вечеру и все устали. Но за Волчка не мог не посчитаться. Гикнул, подражая половцам, всадил каблуки в конские бока, подскакал, примериваясь сулицей.
Кабан со злой радостью развернулся навстречу новому врагу. Глаза в глаза взглянули на человека маленькие глазки, полные тупой звериной ярости: «Кто бы ты ни был, а и тебя завалю!» Захрапел, целясь клыками в конское брюхо, но князь, свесившись с пляшущего коня, без замаха, как упираясь в скалу, выставил копье. И секач со всего маха напоролся на остриё.
Рывок толстого бурого тела был так силён, что сулица вырвалась из руки. Конь скакнул по-заячьи, вставая на задние ноги. Всадник едва усидел в седле, а кабан сделал ещё несколько шагов прежде, чем встал.
Псы отхлынули в стороны, визжа и поджимая хвосты - ранение Волчка напугало свору больше, чем все прочие потери. Свернул с дороги всадник, освобождая путь в плавни. Там, в зарослях тростника и ракитника, ждёт стадо - кабанихи с подросшими детьми. Тревожатся, пробуют влажными пятачками воздух. Промчаться по изрытой конскими копытами поляне, с треском вломиться в заросли - и поминай, как звали. Но вдруг слишком далеко оказались спасительные заросли. Рванулся к ним секач, да зацепилось за что-то неровно вошедшее в грудь копье, и рухнул он на снег, отчаянно суча копытами и стараясь встать. Глаза неотрывно смотрели вперёд - в кусты. Вот сейчас он встанет, сейчас… сейчас…
