Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос
Немногие верили Антимениду, тем более что и пускался-то он в разговоры об этих вещах не часто — вот разве что когда хмель развяжет ему язык. И все-таки иногда его россказни меня удивляют. Но это — только мысли о том, что свойственная моим землякам, и особенно землячкам, манера держаться вольно и непринужденно не столь привычна в остальных частях Греции — на это нам указывают иностранные гости. Когда я слышу, как Антименид повествует о величавых придворных дамах Крита — может быть, легендарных, но в его устах таких жизненных и правдоподобных! — которые мало в чем уступят знатным мужам, а в некоторых отношениях дадут им сто очков вперед, мне не надо напрягать воображения, чтобы представить их себе. Еще бы — ведь свобода, которой наслаждаюсь я, так похожа на ту, что дарована им.
— Привет, брат критянин, — только и сказала я.
Похоже, Антименид не услышал. Он двигался какой-то
своей тропкой мысли, которая неожиданно оказалась каменистой. Наконец он сказал:
— Когда мы воевали в Иудее, им там не больно понравилось, моим критянам. Там особенно не на чем было остановить взгляд — только чувство неведомого, носившееся в воздухе. Но я в конце концов нашел-таки…
Он замолчал, нахмурился, поковырял в носу и продолжил:
— У моих критян было обычным делом родство с людьми из Иудеи. Много поколений назад они уезжали из Иудеи на Крит. Интересно, не правда ли? — Его черные глаза встретились с моими и задержали мой взгляд. — По-моему, тонка ниточка. Но такой была и нить Ариадны[12], которая помогла Тесею выбраться из лабиринта. Которая привела к Минотавру[13]. Или к царю Миносу. Или, возможно, к ним обоим. Не буду спорить с тобой на эти темы, милая моя.
День был солнечным, ласковым. Но я внезапно почувствовала, как у меня заледенели руки и ступни.
Итак, прошлой ночью я сидела между двумя своими семисвечниками и любовалась темным, подцвеченным пламенем, отраженным в огромном бронзовом зеркале. Ночь, являя мне свою доброту, прятала седые полоски в моих густых, вьющихся черной проволокой прядях, умягчала тянущиеся от ноздрей ко рту бороздки и тонкую паутину смеющихся морщин вокруг моих глаз. Какая невообразимая кровь струится по моим жилам, какая должна была случиться история, чтобы я стала такой, как сейчас? Платье обжигало мне тело, словно это было платье Деяниры[14]. Смуглая до черноты кожа, неправильные черты клинообразного лица, крохотное костлявое тельце, похожее на птичье. Я горестно улыбнулась. Кто я такая, всего-то около трех локтей[15] ростом, чтобы дерзнуть коснуться небесного? Вопрос и ответы, которые я пыталась отыскать, насмешливым эхом отозвались в моем мозгу.
Я подняла руки к щекам, словно хотела заслонить себя… От чего? От самопознания? От времени? От отчаяния? Перстни на моих руках блестят в пламени свечей. Каждый из них — затейливое, осязаемое воспоминание о былых страстях. Сплетающиеся золотые змейки, огромный холодный сапфир, двусторонняя печать с инкрустацией из лазури, темный египетский скарабей. На шее у меня золотое ожерелье в виде плодов граната: настолько старая семейная драгоценность, что никому не ведома ее история. Сколько носивших его Персефон[16], думала я, сошло в бездонную ледяную пропасть, прежде чем оно перешло ко мне?
Расстегнула застежку на платье, и оно упало к моим ступням. Стою между семисвечников совсем голая, но кожа у меня по-прежнему пылает. «Все изменилось, — шепчет мне голос, — все изменилось!» — «Нет, — тихо вскрикиваю я. — Нет! Я такая же, как и прежде!» Руки сами собою взлетают и касаются грудей — конечно же я знаю, что они по-прежнему высокие и упругие, но почему-то меня снова тянет убедиться в этом. Из бронзового зеркала смотрит отражение моих сосков — темных, изящно выточенных. Руки мои бежали — словно бы сами по себе, словно чьи-то чужие — по стройным, как и прежде, бедрам, по тугому, мягкому, слегка впалому животу. Во мне воспылал огонь — сегодня ночью, подумала я, это должно случиться сегодня же ночью!
Пылая со стыда, я вспомнила, как неделю тому назад нацарапала на обрывке папируса: «Приди. Скорей. Скорей». Как покупала приворотные зелья, будто обыкновенная деревенская девчонка, как унижалась перед отвратительной старой ворожейкой — уж кому, как не ей, было ведомо, кто я такая! День-деньской колдовала над отрезанными ногтями и прядями волос, перешептываясь с презренными распутницами, у которых рожи что полная луна! Кому, как не ей, было ведомо о моей неутолимой страсти и что скандал, который из-за этого разразится, затмит даже тот, что приключился с моим братом! «О вертишейка, вертишейка! Приворожи любимого к дому моему!» Чучело птички, вертящееся на колесе в пламени свечей, заклинания и воскуренные травы, — не осталось ни одного средства, которое я не перепробовала бы, ни одного постыдного трюка, к которому я бы не прибегла. Но если богиня отвергла мою преданность и мою веру, к кому еще я могу обратиться? Она холодна и капризна, точно пена, из которой рождена; ее вечно обновляющаяся девственность — самый жестокий обман из всех, какие есть на свете.
На небе воцарилась полная луна. Я чувствовала покалывание кожи. Я знаю, хоть и не вижу, что моя юная рабыня Талия вышла из баньки через занавешенный арочный проем и стоит в тени, глядя на меня. Может быть, в этом я найду ответ, подумала я. Ведь бывает же, что огонь гасят, пуская навстречу полосу огня! Я снова села и мягко позвала:
— Талия!
Я почувствовала, что у нее от удивления перехватило дыхание.
— Я здесь, моя госпожа, — прошептала она.
Я услышала позади себя хрустящий шорох ее платья и звук ее сандалий, шлепающих по полу. В бронзовом зеркале показалось юное испуганное лицо; в глазах, похожих на два огромных уголька, застыл немой вопрос.
Косы заложены тяжелой коронкой. Она, по-видимому, не знает, куда деть руки — то неистово сжимает их, будто в агонии, то беспомощно опускает. Я взяла флакончик с ланолином и стала стирать грим.
— Готова ли ванна?
— Да, моя госпожа, — ответила она все тем же задыхающимся, порывистым шепотом.
Отчего она такая? От скромности? От смущения? Или от страха?
— Вам принести банный халат, моя госпожа?
Помедлив с ответом, я блаженно потянулась и зевнула,
точно кошка. Я почувствовала, как при этом моем движении по телу Талии пробежала дрожь, — словно внезапно налетевший порыв ветерка, от которого колышется волнами зеленое поле ячменя, пускаются в пляс листья на деревьях и пробегают тени по глади моря.
Желание ли овладело мной? Конечно же нет. А вдруг?..
— Спасибо, — сказала я и повернулась, наблюдая за тем, как она четкими короткими шажками движется по освещенной свечами комнате к бельевому шкафу, стоящему в углу рядом с моей постелью.
Она изящнее, чем казалось мне прежде, — в ее движениях была некая трогательная хрупкость. Чтобы дотянуться до полосатого шафранно-зеленого халата, ей пришлось встать на цыпочки. Я не сводила с нее глаз и вспоминала… Да, конечно же это возлюбленная моя Аттида, — но понимание пришло без удивления и даже без всякого всплеска эмоций. Я помню Аттиду еще угловатой школьницей, когда она махала мне на прощанье на набережной в Митилене, у нее глаза были полны слез. Когда же я вернулась из пятилетнего сицилийского изгнания, Аттида была уже больше не куколкой, но великолепной изящной бабочкой; ну как тут было не взыграть чувствам? Теперь гляжу на Талию и вспоминаю миниатюрный портрет Аттиды, что висит у меня в рабочей комнате над постелью, — полная схожесть, даже косы так же заложены коронкой.
— 21 —
Талия вернулась с халатом, скромно улыбаясь; ее огромные карие глаза были исполнены обожания — и вместе с тем беспокойства. Я повернулась к зеркалу и велела Талии подождать, пока буду медленно и тщательно стирать с лица последние остатки грима. Затем наши глаза встретились в зеркале; я кивнула и откинулась назад. Халат выскользнул из ее рук прямо на руки мне, и она ловко обернула его вокруг моего тела. Ее руки — как хорошо знакомы мне эти чувства! — испытывали неловкость при каждом физическом контакте, испытывали неуверенность, доходящую до агонии. Про себя улыбнувшись, я смущенно подумала: а только ли самой Афродите присуща жестокость? Я столько лет поклоняюсь ей, так как я могла надеяться, что избегу появления в моем характере черт, свойственных ее натуре?
Я направилась к баньке, сделав Талии знак следовать за мной. Вода уже согрелась, в воздухе приятно пахло сосновой смолой. Я растянулась в ванне, и жар заструился по моему телу. Талия бессмысленно перебирала пальцами складки своего длинного холщового платья; я улыбнулась ей, не чувствуя ничего, кроме блаженной теплоты воды, но при этом сознавала свою силу.
— Ну, теперь можешь помыть меня.
Талия медленным шагом подошла к мраморной ванне, и я почувствовала, как она напрягла мышцы, чтобы скрыть Дрожь своих рук. Она принялась тереть мне спину, и чем дольше терла, тем более частым и неглубоким становилось ее дыхание. Я не чувствовала ничего. Ровным счетом ничего. Затем я снова растянулась, улыбаясь в блаженном покое. Когда Талия коснулась моих сосков, ее всю затрясло так, что она едва удержалась на ногах. Она внезапно отдернула руки, будто вода сделалась кипящей.
