Александр Тургенев - Записки Александра Михайловича Тургенева. 1772 - 1863.
Заря жизни моей была прекрасна, как теплое утро дня в мае; родитель мой был дворянин знаменитаго рода; имел более тысячи душ крестьян, ему принадлежащих, получал более 20-ти тысяч рублей в год с имения доходу; в то время 20 тысяч рублей значили более ста двадцати тысяч настоящаго времени. Вот ценность жизненных потребностей продовольствия: я помню—калач покупали за одну копейку медью; такого же вида, но вероятно менее весом, ныне калач стоит 35 к., т. е. 10 коп. серебром; посему можно представить себе в каком изобилии и довольствии жил тогда православный народ Царства Русскаго! Счастливая, беззаботная, уверенная жизнь распространялась тогда во всех разрядах общества; все и каждый были несомненно уверены, что рука сильнаго не задавит его по произволу, по прихоти!
Кн. Прозоровский, Александр Александрович, ген.-аншеф, главнокомандующий в Москве, вопреки узаконения, приказал поставить 25 человек солдат на квартиры в доме состоящаго на действительной службе капитана Трубникова; капитан, не получив от кн. Прозоровскаго на прошение о своде солдат с постоя из его дома удовлетворения, послал на высочайшее имя императрицы Екатерины всеподданнейшее прошение; почта пришла из Москвы в два часа пополуночи; по повелению ея величества куверты на высочайшее имя почт-директор был обязан лично, без наймалейшаго промедления, подносить ея величеству в котором бы часу времени приход почты ни случился. Почт-директор Калинин явился с кувертом во дворец; камердинер Секретарев разбудил Государыню (так было навсегда приказано), ввел почт-директора; он поднес ея величеству куверт. Государыня, прочитав прошение капитана Трубникова, изволила сказать почт-директору:
— „Подождите несколько минут в другой комнате", камердинеру Секретареву приказала подать шахматную складную доску, держать чернильницу и свечу и на том же прошении Трубникова изволила собственноручно написать решение сими словами:
„По получении сего свесть солдат из дома капитана Трубникова",—запечатала в куверт, надписала: „нашему генер. аншефу, кн. Прозоровскому в Москве", и, отдавая его почт-директору, приказала тотчас отправить с нарочным, прибавя к сему слова: „надеюсь, проситель останется довольным и наша с ним корреспонденция сим окончится"!
С 1786 или 1787 года я был уже записан в конный полк гвардии, в чине вахтмейстера; меня отправили на службу царскую, дали мне слугу и дядьку Филиппа, снабдили избыточно бельем, полотенцами, чулками и проч., и пр. Дядьке Филиппу вручили пятьсот рублей денег на содержание мое во граде Св. Петра, наказав ему деньги поберегать, мне воли не давать тратить деньги напрасно; кибитку, в которой меня отправляли, начинили, как праздничный пастет, пирогами, пирожками, кулебякой, домашними сухарями к чаю, калачами тверскими (лучшие калачи в Москве пекли тогда на Тверской улице); к сему провианту было приобщено три, четыре кисы с жареными курицами, утками; гусь и индейки жареные, во уважение их дородства, имели отдельное помещение, для каждой из сих первостатейных особ была особая киса; сзади кибитки было привязано,—не подумайте чего инаго,—было привязано большое ведро с замороженными щами.
Надобно сказать, меня отправляли на службу зимним путем, в филиппов пост; ямщик был нанят протяжный до Питера; ехал шагом вместе с обозами; в тогдашнее время на почтовых езжали государственные сановники, знатные вельможи,—а я был вахмистр, невелика птица; даже по чину не ваше благородие, а ваша милость потому титуловали меня, что я родовой дворянин, на службе же царской последняя спица в колеснице!
Перед отправлением, меня родители благословили иконою Спасителя нашего, Нерукотворенною именуемою. Сверх сего родительница надела мне на шею небольшой крест Животворящей с ладонкою и дала мне мешочек с медными копейками и денежками, наказав накрепко, чтобы я не мог отказать просящему милостыни Христа ради; в мешечке было мелкою монетою рубля полтора.
Вот ныне дилижансы, пост-кареты, заведены еще экстра-пост-кареты, правда едут скоро, как перепела быстро летают—да зато голодно! Мы тогда езжали тихо, да сытно и на дороге не кувыркались. Пословица говорит: тише едешь— дальше будешь! Прежде, т. е. в наше время, люди жили не торопясь, они ходили, а не бегали, езжали, а не скакали, зимою одевались в шубы для содержания тепла в теле, а не одевались для щегольства по летнему, зато и жили они долго, не только не знали, не страдали, да и не слыхивали о болезнях, которыми ныне страждут преимущественно в так называемом лучшем кругу общества.
Известно уже, что шествие мое совершалось на протяжных, на однех и тех же лошадях без перемены; меня везли дней 18 и может быть 20; давно это было, запомнил, но вот о чем твердо помню: мне не довелось ни одного раза в продолжение всего времени путешествия развязать мешечка, все копейки и денежки — прибыли со мною во град Святаго Петра без ущерба — точно в том порядке, как были уложены родительницею моею в Москве. Это свидетельствует, что в дороге, впродолжении 20-ти дней, я ни одного нищаго, просящаго милостыню, не видал. По моему cиe событие есть вернейшее и никакому опровержению не подверженное доказательство благоденствия и довольствия быта народнаго. Все написанныя статистики экономии государственнаго хозяйства вернее и справедливее доказать сего не могут! Дополню еще тем, что тогда видали людей огорченных, плачущих-же (только) на погребениях при последнем целовании.
II.
Я долго уже служил в полку до роковаго дня несчастия России, до 6-го числа (ноября) 1796 года, дня кончины мудрой, добродетельнейшей, всегда милостивейшей, всегда справедливейшей повелительницы севера, Великой Екатерины, Императрицы Всероссийской! Молодость моя счастливо и приятно прокатилась; тогда с тысячью рублей ассигн. можно было жить и приятнее, и изобильнее, нежели в настоящее время с 10-ю тысячами! Содержание мое пищею стоило шестьдесят рублей в год; почтенная вдовствующая супруга вахмистра Кутликова, Татиана Борисовна, содержала что ныне называютъ café-restaurant; об акцизах тогда никому и во сне не грезилось,—это налетевшия к нам гости из неметчины; мы тогда жили без системы, без познания о государственной экономии, без наималейшаго вмешивания в хозяйство домашнее блюстительной, неусыпной о тишине, спокойствии и порядке городской полиции! но все были довольны; тишина, спокойствие и во всем должный порядок были всегда сохранены ненарушимо, о чудо! без этого систематическаго порядка за пять рублей асс. в месяц имели обед из четырех блюд и пирожки к супу, а после обеда чашку кофе. В настоящее время (1848 г.), не только у Излера, да в Палкинском и Балабинском трактирах за 1 р. 50 к. серебр. сыт не будешь. У г-на Излера гвардейские подпрапорщики тысячи рублей за одни пирожки состоят в долгу.
5-го числа ноября 1796 г. я был в карауле, в Зимнем дворце; офицер, начальник караула, был поручик Янкович-де-Мирьево. Вот что тогда вдруг все во дворце узнали и пересказывали о приключившейся болезни государыни.
По заведенному с давняго времени порядку, императрица Екатерина в 6 часов утра 5 числа ноября встала с постели, по обыкновению сварила себе кофе (Екатерина утром сама приготовляла себе кофе), выпила, как то всегда делала, одну чашку. Всегдашние безсменные в комнатах ея величества служители, горничная (камер-юнгфера), Мария Савишна Перекусихина, и камердинер, Захар Константинович Зотов, не заметили ни малейшаго изменения в лице, поступи, в речах государыни; никакого самомалейшаго признака нездоровья или изнеможения; императрица ходила по комнате твердо, бодро, занималась прочтением представленных накануне докладов, казалось была в хорошем, веселом расположении духа—шутила в разговорах с ними.
В 8 часов Екатерина пошла в комнату, в которую и цари ходят своими ногами.
Захар Зотов заглянул в кабинет, чтоб доложить ей о чем-то; не увидев ея на креслах за бюро, притворил дверь и ожидал возвращения. Прошло минут 10-ть, Зотов опять заглянул в кабинет и, не увидав императрицы на креслах, бросился в ту комнату, куда государыня пошла, отворил дверь и увидел государыню лежащею на полу. От испуга камердинер Зотов закричал, на крик его все бывшие в комнатах камерюнгферской и в дежурной камердинеры прибежали.
Впродолжении 10 минут вся прислуга в Зимнем дворце и весь гвардейский караул знали уже о приключившейся болезни ея величеству—матушке-государыне, как тогда Екатерину называл старый и малый. Послали ту-же минуту за Роджерсоном, лейб-медиком, и к другим докторам. Императрицу перенесли в кабинет ея и положили посреди комнаты на матрасе; съехались доктора, прибежал генерал-адъютант светл. кн. Платон Александрович Зубов. Екатерина не могла говорить, будучи поражена ударом апоплексическим, но сохранила память и волю; знаками изъясняла, что она никакого пособия врачебнаго искуства не хочет и наконец с напряжением силы отдернула руку, когда хотели ей пустить кровь.
