Станислав Десятсков - Генерал-фельдмаршал Голицын
Княгиня задышала шумно грудью, прошла в комнату средненького сына Миши Старшого и ахнула: сынок встретил матушку барабанным боем.
Комнатка Миши — что оружейная палата, тут и сабельки, и прапорцы, и протазаны, — и не игрушечные: звон пистоли огромные, седельные да ружья охотничьи, впору на медведя идти! Оставил то оружие братцу князь Дмитрий, отправляясь в Крымский поход.
Да еще учил на прощание: «Ежели со мной что случится в походе, ты, Михаил, будешь старшой в роде и, в случае чего, должен защитить и матушку и сестриц от лихих людей».
Мишка и впрямь этим летом научился стрелять и из ружья, и из мушкетона, и из пистолей, а учил его однорукий офицер из немцев Иоганн Везинер. Привез того офицера в дом еще покойный муж-воевода: вместе, мол, с Иоганном под Чигирином бились, там и отрубил турок немцу левую руку. И куда теперь однорукому офицеру деваться? Покойный Михаил Андреевич и приставил немца к сыновьям: учить немецкому языку (русскому-то и местный дьячок, слава тебе господи, и Митю и Мишу выучил). Но немец, который за десять лет службы у Голицыных превратился из Иоганна в Ивана Ивановича, в усадьбе прославился не столько как учитель, сколько как мастер гнать добрую водку и настаивать наливки: сливовицу и вишневку, смородинную и рябиновку. Вот и сейчас на столе штофчики и чарки расставляет — жаль, добрый мужик, а ведь сопьется совсем! — княгиня жалостливо покачала головой.
В это время дверь из холодных сеней отворилась, и сторож Савелий хриплым, простуженным басом оповестил: «Едут! Вдут!»
Княгиня накинула на голову шаль и выплыла на крыльцо встречать старшего сына. А князь Дмитрий уже бросил Савелию шубу и в одном офицерском мундире, перепрыгивая через ступеньки, взбежал на высокое крыльцо, крепко поцеловал матушку.
Княгиня уронила голову на крепкое плечо сына, хотела было спросить, отчего это он не в нарядной форме царского стольника, а в немецком платье, но слезы застилали глаза.
— И зачем ты, матушка, слезы льешь? Радуйся, что из крымских степей сынов твой ноги живым унес, не слег под Перекопом! — громко и басовито прогудел важный боярин, что поднялся на крыльцо следом за князем Дмитрием.
«Батюшки, да что же это я? Ведь боярин-то сам Борис Алексеевич Голицын, а я хлеб-соль не поднесла!» — мелькнуло у княгини Софьи. Да спасибо Матрене, вынырнула из-за спины, передала в руки княгине поднос с караваем теплого домашнего хлеба и сольницу. Хозяйка низко поклонилась гостю и поднесла, а боярин важно отломил кусок хлеба, посолил, пожевал, затем сам поклонился княгине.
— Проходи, Борис Алексеевич, в палаты, устал, чать, с дороги! — У княгини даже голос подобрел. По правде сказать, Ванька-приказчик толком и не разобрал в Москве, какой из бояр Голицыных в гости пожалует: Василий Васильевич или Борис Алексеевич. Первого княгиня недолюбливала за спесь и чванство — подумаешь, у правительницы Софьи в фаворитах ходит! Борис Алексеевич, тот другой человек — и с покойным мужем в походы ходил, и Митю учил уму-разуму. Такому гостю княгиня всегда была рада, а Борис Алексеевич чувствовал себя в доме своего покойного друга и родственника своим человеком. Потому сказал без церемоний:
— Хорошо бы нам, княгинюшка, с дороги баньку принять!
— Да натоплена банька то, боярин, еще с полудня пар держим! — весело подал голос ключник Ермолаич, в обязанности которого вменялось следить за всеми постройками на широком боярском подворье: поварней и конюшней, хлевом и овином, ледниками и разными кладовыми. Но любимым развлечением ключника была банька: срубленная на славу, крытая тесом, уставленная скамьями из липы, так что липовый настой стоял уже в предбаннике. А внутри клубами вился густой пар, пропахший имбирным квасом и березовыми вениками.
Боярин, не боясь жара, возлег на верхней полке и подавал оттуда команды:
— Ермолаич, плесни еще кваску на каменку, а ты, Мишутка, огрей меня веничком!
Мишка рад стараться, бил боярина веничком изо всей мочи, но старый Голицын только покряхтывал в изнеможении.
Князь Дмитрий и Иоганн давно уже сидели в предбаннике в чистом исподнем белье и лили домашние взвары, когда из облаков пара выплыл толстым брюхом вперед боярин, а за ним красные, яко раки, Ермолаич и Мишутка.
— Ублажил ты меня сегодня, ублажил, Ермолаич! — Боярин, отдуваясь, уселся на скамью, закутавшись в чистую простыню.
— Ты, Борис Алексеевич, сейчас вылитый римский сенатор в тоге! — рассмеялся князь Дмитрий.
— Что ж! — согласился боярин. — Ведь и я латинские книги читывал, Знаю, любили римляне бани, случалось, полдня в оных проводили. Но термы те были каменные, ад наши, русские, с веничком и духовитей и слаще. Братец-то твой молодшенький так уж веничком постарался, размял все мои косточки! — Борис Алексеевич ласково потрепал мокрые кудри младшего Голицына и добавил: — А рука-то у тебя, Миша, уже силой наливается, по своей спине чую.
— Да мне уже тринадцатый год пошел, скоро вместе с братцем в поход на крымцев пойду! — выкрикнул Мишутка, но, увидев, как недовольно нахмурился старшой брат, добавил с горячностью, глядя прямо в глаза боярину: — Все одно пойду! Князь Василий Васильевич, главный воевода, ведь не только Дмитрию, но и мне двоюродным братцем приходится, чаю, возьмет меня в поход!
— Ишь какой горячий! Да ты, чаю, еще и барабанную солдатскую науку не прошел, а уже в поход рвешься? Как, Иоганн, ведает наш князюшка барабанную науку? — Борис Алексеевич знал немца еще по Чигиринским походам и своим старым наездам в Богородское и боле всего ценил его за умение знать цветные водки, до коих и сам был охоч.
— Что ж, князь Борис, из нашего вьюноши знатный воин выйдет: на коне ездит что твой татарин, стреляет и из лука и из пистолей, а этим летом я его и мушкетерской науке обучил: биться на шпагах и попадать в цель из мушкетона за сто шагов! — Немец говорил прямо, без лукавства.
— Да я ведь тебя, Иоганн, не для того к мальцу приставил, чтоб пальбе учить, а дабы вокабулы немецкие познать! — рассердился Дмитрий Михайлович, чувствовавший после кончины отца особую ответственность за младшего брата. И, обратясь к Мишутке, спросил гневно:
— Писать-читать по-немецки-то умеешь?
Мишутка уныло наклонил голову, но признался честно:
— Говорить говорю, — азбуку ведаю, но пишу плохо.
— Отчего ж так? — гневался братец. Но Мишутка еще ниже склонил голову — не мог же он выдать тайну учителя, что тот, как старый ландскнехт, ловко ставил свою подпись под жалованьем, но на письмо был туп.
— Да будет тебе, Дмитрий, экзамен в бане устраивать! — добродушно рассмеялся боярин. И, обратясь к испуганному немцу, молвил милостиво: — А не осталось ли у тебя, Иоганн, можжевеловой, коей ты в прошлый приезд потчевал?
— Есть и можжевеловая, и рябиновая, и клюквенная, и смородинная! — весело вмешался уже одетый ключник. — Да и стол уже давно накрыт, матушка княгиня велела звать разговеться.
— И то правда, Ермолаич! Ведь ныне Рождество, пора и разговеться, и кутью попробовать! — согласился боярин, и вскоре все уже скрипели валенками по узкой тропинке, ведущей к боярским хоромам меж высоких сугробов.
Мишутка по чину шел последним. Выглянувший в это время из-за туч месяц озарил своим сиянием заиндевевший дом, который показался отроку неким сказочным дивом. И тревожная мысль, что скоро он и впрямь покинет этот дом и расстанется и с маменькой, и с сестрами, и с немцем-ученым, и с верным Ермолаичем, так его поразила, что он даже задержался на минуту, пока звонкие голоса с крыльца и оклик старшего брата не заставили его побежать вприпрыжку навстречу рождественскому празднику.
Рождественскую службу отстояли в маленькой домашней церковке. Стояли чинно: в первом ряду — княгиня, боярин и князь Дмитрий, позади Миша с сестрами Александрой и Евдокией, за ними приказчик и ключник с ключницей, дале у входа вся дворовая челядь. Служил отец Афанасий, священник старенький, с седой бородкой, приглашен был в домашнюю церковку покойным хозяином, когда еще токмо поставили боярские хоромы в Богородском.
После молебна князь Дмитрий и княгиня одаряли дворню рождественскими подарками, а Борис Алексеевич — взял Мишу под локоток и сказал весело:
— А ну, молодец, покажи мне твою оружейную палату! Мне о твоем баловстве княгинюшка уже жаловалась!
Увидев развешанное по стенам оружие: сабельки и топорики, Борис Алексеевич хмыкнул — да это же все детское баловство.
Миша перемигнулся с подошедшим немцем и смело заявил:
— Да у меня все настоящее оружие по приказу маменьки в потайной чулан перед вашим приездом попрятали! Но мы с Иоганном тот чуланчик знаем!
— А ну тащите сюда весь арсенал! — весело рассмеялся Борис Алексеевич и скоро рассматривал уже кривую, блестящую острым лезвием турецкую сабельку — ятаган. И молвил в раздумье: — Подумать только, Миша, а ведь это та самая сабелька, которую твой батя еще в первом Чигиринском походе с турецкого паши снял. Турка-то Михаил Андреевич уложил из пистоля, вот и достался ему в трофей сей ятаган. Я тогда еще молодым стольником плечо к плечу с твоим отцом против турок бился и трофей этот хорошо помню! — Боярин с грустью покачал головой и внимательно взглянул на Мишу. Тот стоял перед ним, вытянувшись во фрунт: в одной руке мушкетон, в другой — стрелецкий бердыш, сбоку офицерская шпага, у ног большой турецкий барабан.
