Илья Сельвинский - О, юность моя!
Но Гульнара уже выскочила из-за стола и понеслась к злополучной хибарке.
— Авелла! — послышался чей-то призыв.
Гульнара остановилась: у ворот стояли Володя Шокарев и Сима Гринбах.
— Леська дома?
— Не знаю. Кажется, нет.
Юноши подошли ближе.
— Вот какое дело, — сказал Гринбах. — Леська вчера в классе не был, а есть новость.
— Какая?
— Бал в женской гимназии.
— Ну? А младших пустят?
— Не думаю, — улыбнулся Гринбах. — Только с шестого класса. Как всегда. Позвольте вам представить моего друга: Володя — Красное Солнышко, он же Шокарев, сын богатых, но честных родителей.
— Очень приятно.
— А теперь он познакомит меня с вами.
Этот пошлый прием уличных донжуанов показался Гульнаре необычайно остроумным. Она засмеялась и уже весело поглядела на Гринбаха.
У Шокарева в руках отливал багряным глянцем футляр зернистой кожи.
— Что это у вас? — спросила Гульнара.
— Корнет-а-пистон. Труба такая. Перед балом дадут концерт, так вот Леське поручили сыграть песню Леля.
— Кого-кого?
— Леля.
— Это из «Снегурочки» Римского-Корсакова, — сказал Гринбах. — Знаете? «Туча со громом сговаривалась». Я ему и ноты принес.
— Ну, давайте сюда. Передам.
Гульнара поднесла к губам корнет и, раздув щеки, сильно дунула в мундштук. Труба хрюкнула поросенком. Все засмеялись.
— Это мой инструмент. Собственный, — сообщил Шокарев.
— Собственный? Значит, вы играете? Почему ж тогда Леська, а не вы приглашены на концерт?
Шокарев смутился еще больше:
— Потому что Леська играет хорошо, а я плохо.
— А с какой стати Шокареву играть хорошо? — засмеялся Гринбах.— У его отца пятнадцать миллионов.
— Ну и что же из этого?
— А то, что он все делает плохо, потому что ему не к чему псе делать хорошо, как нам, грешным.
— Самсон, перестань... — досадливо проворчал Шокарев. — Ты ведь знаешь, что это не так.
— Так, так! — чуть ли не закричал Гринбах. — Он очень способный парень, но ему не надо думать о том, кем он будет. Он все уже сделал, родившись сыном Шокарева, а не, допустим, Гринбаха или Бредихина.
— А я ведь догадалась родиться дочерью Булатова, и все-таки мне этого мало: я хочу быть знаменитой певицей.
— Браво! — зааплодировал Гринбах. — Вот, Володька, бери пример.
В лазоревом тумане возник силуэт человека, гребущего стоя.
— Елисей приехал!
Гульнара бросилась навстречу:
— Рачков привез?
— Не успел. За эту неделю наросло столько мидий, что никак не мог бросить: рву, рву, а их все больше и больше. Как нарочно.
Гульнара надула губы и пошла в дом.
— Погоди, Гульнара! Я сейчас все сделаю! Рачки-то ведь здесь, под рукой. Ну, чего ты, Гульнара?
Леська спрыгнул на песок и бросился за девочкой.
— Гульнара! — взывал Леська, даже не заметив Гринбаха и Шокарева.
Друзья переглянулись.
— Мир праху, старина, — сказал Гринбах. — Пойдем, Вольдемар?
— Пойдем.
— Симбурдалический тип! — заключил Гринбах.
Леська кивнул друзьям, так и не обнаружив их присутствия.
* * *Корнет-а-пистон обладал великолепным звучанием и слушался малейшего дуновения. Казалось, подставь его под порыв ветра, и он отзовется мелодией.
Елисей попробовал гамму, потом укрепил ноты на стенном зеркальце, как на пюпитре, и собирался сыграть первую фразу.
Но тут он вспомнил, что к этому мундштуку прикоснулись губы Гульнары. Он видел это с шаланды.
Едва дыша, он поднес медь к губам. Потом не выдержал, издал глубокий вздох — и корнет просто взревел от боли. Тут только Леська понял, как тяжело он влюблен в Гульнару. Смешно сказать, но объяснила ему это медная труба. Однако Елисей тут же взял себя в руки и протрубил первые фразы:
Туча со громом сговаривалась:
— Ты греми, гром, а я дождь разолью.
Вспрыснем землю весенним дождем.
То-то цветики обрадуются.
Девки в лес пойдут за ягодами...
Гульнара... Нет, о ней нельзя думать: ей ведь всего четырнадцать лет. Впрочем, на Кавказе девочкам разрешается выходить замуж даже в тринадцать. А мы Крым. Соседи. К тому же она татарка. Родственница черкесам, чеченцам, осетинам. Нет-нет, думать о ней нельзя. Все-таки мы Россия.
Туча со громом сговаривалась...
Но вот в нотах появилась музыкальная фиоритура, похожая на шестистопный усеченный хорей в поэзии. Когда Римский-Корсаков дал свою рукопись музыкантам, они не сумели сыграть эту фиоритуру.
Композитор в ярости спел ее так:
Римский-Корсаков совсем с ума сошел!
Вспомнив об этом анекдоте, который когда-то рассказал в гимназии учитель музыки, Леська поразился тому, как трудно входит в жизнь малейшее новшество в искусстве. Ну, что тут сложного? Теперь даже он, Леська, совсем, конечно, не музыкант, играет эту диковинную строчку совершенно свободно. В доказательство Елисей легко исполнил «Римского-Корсакова», который «с ума сошел».
Все шло хорошо. Еще полчаса-час — и он выучит Леля наизусть. Но тут вбежала Шурка, «чистая горничная» Булатовых.
— Леська! Барышня Роза Александровна велели, чтоб ты это самое... Перестал дуть в трубу.
— Перестал дуть? — вступилась бабушка. — А что же ему — смычком по трубе пиликать?
— Передай своей барышне... — грозно заворчал дед.
— А если у них от этого голова болит?
— Брысь! — заревел дед.
— Та чи вы? — удивилась Шурка и унеслась «докладать» барышне.
— Играй, Леська! Слышишь? Чтоб ты мне играл, сукин сын! — заорал дед на Леську с таким видом, точно это Леська прислал Шурку с приказом не дуть в трубу.— Ишь ты! Моду себе какую взяли! «Барышня велели»... Кому велишь?
Дед еще долго распространялся на эту тему. Но Елисей, уложив корнет в футляр и взяв под мышку ноты, вышел на воздух.
— Ты куда?
— На дикий пляж. Оттуда не так слышно.
Дед поглядел ему вслед и вздохнул.
— Пеламида! Смирный он у нас. Ничего из него не выйдет.
— А что из тебя вышло, разбойник? — засмеялась бабушка.
Издалека нежным золотом звучали фразы:
Туча со громом сговаривалась: —
Ты греми...
дождь разолью.
...обрадуются.
Девки... за ягодами.
Дикий пляж, этот клочок пустыни, населенный каракуртами, черными тарантулами и рыжими мохнатыми фалангами, напоминал своими дюнами стадо сидящих верблюдов с гривкой на сытых горбах. Гривка была колючей травой, редкой, но довольно высокой. Пляж вплотную примыкал к курорту, но назывался «диким» потому, что за ним не ухаживали. Тут всегда было безлюдно, и Леська мог дуть в свой корнет изо всех сил.
И вдруг среди жесткой зеленовато-серой травы возникла иссиня-радужная челка.
Гульнара была в красном сарафане с крупным белым горохом. Под коленями сарафан был перехвачен резинкой, чтобы ветер не раздувал подола. В этом платье Гульнара смахивала на огромный гриб. К сожалению, мухомор. Но в Евпатории грибы не водились. Леська в них не разбирался, поэтому Гульнара ему казалась андерсеновской принцессой на горошине, точнее на горошинах.
— Зачем ты пришел сюда? — крикнула она.
— Да ведь вот... Ваша Роза велела...
— Какое тебе дело, что Роза? Мне надо было сказать! — Девочка на попке съехала с дюны вниз. Плоские сандалии с пережабинами тут же наполнились крошечными ракушками, как водой. Гульнара подбежала к Леське, оперлась одной рукой на его плечо, а другой стала расстегивать язычки «босоножек» и вытряхивать песок.
— Тебе еще долго репетировать?
— А что?
— Ничего.
— Ты ко мне или так?
— Не знаю. Пойдем домой купаться.
— Зачем же домой? Давай здесь.
— Здесь мне стыдно.
— Почему? Разве ты голая?
— Нет, в купальнике.
— А тогда зачем не купаться здесь?
— Стыдно потому что.
— А дома?
— Там другое дело.
— Какое же именно?
— Не знаю. Другое.
Купальня принадлежала Булатовым и стояла как раз против виллы. Когда пришли домой, Леська развалился на песке, но раздеться не посмел, а Гульнара, гремя по дощечкам мостика, помчалась в кабину, одетую в паруса.
Через минуту она появилась у барьера в золотистом купальнике. Теперь девочка стала похожа на золотую рыбку. Не оглядываясь на Леську, она спустилась по ступенькам к воде и попробовала ножкой море. Талия у нее была такой тонкой, что просто не верилось, будто бывает такое, но переходила она в широкие плечи, откинутые назад, как крылья.
И вдруг бухнула в воду. Покуда круто клокотала пена, пока круги за кругами оплывали все мягче и просторнее, где-то совсем в стороне золотая стрела скользнула у самого дна от белого к голубому. Вот она повернула к берегу и раздвоилась: теперь уже плыли две Гульнары, тесно прижавшись друг к другу. И вдруг попали в струю подводного течения, и золотистые тела их как бы разъялись на бронзовые пятна, которые жили сами по себе, но держались все вместе. Сейчас Гульнара казалась уже стаей японских рыб.
