Генрик Сенкевич - Крестоносцы. Том 1
При этих словах Мацько из Богданца вытянул свои руки — широкие, непомерной силы, а прочие, качая головами, стали поддакивать:
— Да, да! Это он верно говорит! Да!
Но тут разговор оборвался из-за шума, долетевшего с улицы в окна, из которых вынули бычьи пузыри, так как ночь спустилась теплая и ясная. Издали донесся звон оружия, человеческие голоса, фырканье коней и песни. Все в корчме удивились, так как время было позднее и луна уже высоко поднялась в небе. Хозяин-немец выбежал во двор корчмы, но не успели гости осушить последние кружки, как он ещё поспешней вернулся назад и крикнул:
— Едет какой-то двор!
Через минуту в дверях появился слуга в голубом кафтане и алой шапочке. Он остановился на пороге, окинул взглядом присутствующих и, увидев хозяина, сказал:
— Вытрите столы да зажгите огонь: княгиня Анна Данута остановится здесь на отдых.
С этими словами он повернулся и вышел вон. В корчме поднялось движение: хозяин стал звать слуг, а гости в изумлении воззрились друг на друга.
— Княгиня Анна Данута, — сказал один из горожан, — это ведь дочь князя Кейстута, жена Януша Мазовецкого. Вот уж две недели как она в Кракове; это она, верно, ездила в Затор[15] в гости к князю Вацлаву, а сейчас возвращается оттуда.
— Кум Гамрот, — сказал другой горожанин, — пойдемте на сеновал, для нас это слишком высокая компания.
— Нет ничего удивительного, что они едут ночью, — заговорил Мацько, — днем такая жара, но чего это они заехали в корчму, ведь монастырь под боком?
Затем он обратился к Збышку:
— Родная сестра прекрасной Рынгаллы, понял?
А Збышко ответил:
— И мазовецких панночек с нею, верно, без счета!
II
Но тут в корчму вошла княгиня, женщина средних лет, с улыбающимся лицом; она была одета в красный плащ и узкое зеленое платье с позолоченным поясом, который спускался вдоль бедер и внизу был застегнут большой пряжкой. За княгиней шли придворные панны, одни постарше, другие совсем ещё девочки, все в веночках из лилий и роз, многие с лютнями в руках. Некоторые несли целые букеты свежих цветов, нарванных, видно, по дороге. За паннами показались придворные и пажи, и в корчме стало шумно. Все вошли оживленные и веселые, громко разговаривая и напевая, словно в упоении от ясной ночи и яркого сияния луны. Среди придворных были два песенника, один с лютней, другой с гуслями у пояса. Одна из девушек, совсем ещё молоденькая, лет двенадцати, тоже несла за княгиней маленькую лютню, набитую медными гвоздиками.
— Слава Иисусу Христу! — сказала княгиня, остановившись посреди корчмы.
— Во веки веков, аминь! — с низким поклоном ответили присутствующие.
— А где хозяин?
Услышав, что его зовут, немец выступил вперед и, по немецкому обычаю, преклонил одно колено.
— Мы остановимся у тебя отдохнуть и подкрепиться, — сказала княгиня.
— Поторопись, а то мы голодны.
Горожане успели уже выйти из корчмы, а оба местных шляхтича, Мацько из Богданца и молодой Збышко, поклонились ещё раз и хотели было тоже выйти, чтобы не мешать княгине и её свите, однако Анна Данута остановила их:
— Вы шляхтичи и нам не помешаете! Познакомьтесь с придворными. Откуда Бог несет?
Те стали называть свои имена, гербы, кличи и деревни, из которых они были родом. Услыхав от Мацька, откуда он с племянником возвращается, княгиня всплеснула руками.
— Ах, как кстати! — воскликнула она. — Расскажите нам про Вильно, про моего брата и сестру. Приедет ли князь Витовт на родины и крестины?
— Князь хочет приехать, да не знает, сможет ли; потому он и послал с ксендзами и боярами серебряную колыбель в дар королеве. С этой колыбелью приехали и мы с племянником, мы её охраняли в пути.
— Так колыбель уже здесь? Хотелось бы мне её посмотреть. Она вся из чистого серебра?
— Вся из чистого серебра, но её здесь уже нет. Ее повезли в Краков.
— А что же вы делаете в Тынце?
— Мы завернули сюда в монастырь к аббату, нашему родичу, хотим отдать на сохранение святым отцам всю нашу военную добычу и дары князя.
— Это вам Бог послал. Велика ли добыча? Но, скажите, почему брат не уверен, что сможет приехать?
— Он готовит поход на татар.[16]
— Я это знаю; одно меня смущает, королева не пророчила счастливого конца этого похода, а все её пророчества всегда сбываются.
Мацько улыбнулся.
— Эх, благочестива государыня наша, ничего не скажешь, но ведь с князем Витовтом пойдет множество наших рыцарей, отменных храбрецов, против которых никто не устоит.
— А вы не пойдете?
— Ведь меня послали с другими колыбель охранять, да и пять уж лет, как я не снимал доспехов, — ответил Мацько, показывая на отпечатки панциря на своем лосином кафтане. — Но дайте только отдохнуть, и я опять пойду, а нет, так племянника Збышка отдам пану Спытку из Мельштына, который поведет в поход всех наших рыцарей.
Княгиня Данута бросила взгляд на рослую фигуру Збышка, но тут разговор оборвался, так как в корчму вошел монах и, поздоровавшись с княгиней, стал смиренно укорять её за то, что она не прислала в монастырь гонца с вестью о своем прибытии и остановилась не у них, а в простой корчме, что не приличествует её сану. Разве мало домов в монастыре, где находит приют даже простой человек, что же говорить о таком почетном госте, как супруга князя, предки и родственники которого оказали монастырю столько благодеяний!
Но княгиня весело ему возразила:
— Мы сюда заехали только размяться, утром нам надо ехать в Краков. Мы выспались днем и ехали ночью по прохладе, петухи уж пели, и я не хотела будить благочестивую братию, да ещё с таким народом, который больше думает не об отдыхе, а о песнях да плясках.
Но монах продолжал настаивать на своем.
— Нет. Мы уж здесь останемся. Послушаем светских песен, время и пролетит незаметно, а к утрене приедем в костёл, чтобы день начать с Богом.
— Служба будет о здравии милостивейшего князя и милостивейшей княгини, — сказал монах.
— Князь, супруг мой, приедет только через четыре-пять дней.
— Господь Бог и издалека ниспошлет ему благоденствие, а пока позвольте нам, смиренным, хоть вина принести вам из монастыря.
— Благодарствуем, — ответила княгиня.
Когда монах вышел, она тотчас крикнула:
— Эй, Дануся! Дануся! Встань-ка на лавку да потешь нашу душеньку той песней, которую ты пела в Заторе.
Придворные мигом поставили лавку посреди корчмы. Песенники сели по краям, а между ними стала та самая девочка, которая несла за княгиней лютню, набитую медными гвоздиками. Косы у неё были распущены по плечам, на голове веночек, платье голубое, башмачки красные с длинными носками. Стоя на лавке, девочка казалась маленьким чудным ребенком, словно фигуркой из костёла или рождественского вертепа. Видно, не впервые приходилось ей стоять вот так и петь перед княгиней, потому что она не обнаруживала ни тени смущения.
— Ну же, Дануся, ну же! — кричали придворные панны.
Взяв лютню, девочка подняла голову, как пташка, когда хочет запеть, и, полузакрыв глаза, затянула серебряным голоском:
Ах, когда б я пташкой
Да летать умела,
Я бы в Силезию
К Ясю улетела!
Песенники тотчас стали вторить ей, один на гусельцах, другой на большой лютне; княгиня, которая ничего так не любила, как светские песни, стала покачивать в такт головой, а девочка снова затянула тоненьким детским голоском, свежим, как у пташки, когда весной она поет в лесу свою песенку:
Сиротинкой бедной
На плетень бы села:
«Глянь же, мой соколик,
Люба прилетела».
И снова завторили ей оба песенника. Молодой Збышко из Богданца, который с детских лет привык к войне и ужасным её картинам, в жизни ничего подобного не видывал; коснувшись плеча стоявшего рядом мазура, он спросил:
— Кто это такая?
— Панночка из свиты княгини. Немало песенников увеселяют наш двор, но эта маленькая певунья всех милей княгине, и ничьих песен она не слушает так жадно, как её.
— И не диво. Я думал, это ангел, не нагляжусь на неё. Как же её зовут?
— Да разве вы не слыхали? Дануся. Отец её Юранд из Спыхова, могущественный и храбрый комес[17], прославленный рыцарь, в бою он выступает впереди хоругви.
— Экая краса невиданная!
— Любят её все и за песни, и за красу.
— Кто ж её рыцарь?
— Да она ведь ещё совсем дитя.
Дануся снова затянула песенку, и разговор оборвался. Збышко глядел сбоку на её светлые волосы, на приподнятую головку, на полузакрытые глаза, на всю её фигурку, залитую огнями восковых свечей и лунным сиянием, лившимся в растворенные окна, — и все больше и больше дивился. Ему казалось, что он уже где-то видел её, он только не помнил — во сне ли или где-то в Кракове на окне костёла.
