Эдуард Володарский - Вольф Мессинг. Видевший сквозь время
– Слышу, слышу… не кричи… – поморщился Мессинг и пошел из дома.
– Разве я кричу? – удивился Цельмейстер. – Я громко говорю, чтобы до тебя дошло! До тебя же все, что я ни говорю, доходит, как до жирафа!
Они пошли по раскисшей тропинке через сад к калитке. Мессинг вдруг остановился, подошел к яблоне, поднял тяжелую, унизанную яблоками ветвь, уткнулся лицом в листву. Холодные капли воды покатились по липу. Казалось, Мессинг плачет. Он оторвал большое яблоко, холодное, мокрое, медленно надкусил его и так же медленно стал жевать.
Старая Польша, 1911 годВ полумраке мальчик обогнул дом и вышел к небольшому хлеву, отворил тяжелую створку ворот, ступил внутрь. Куры, сидевшие на шесте рядом с сеновалом, обеспокоенно заквохтали, заходили по жердочкам. За невысокой загородкой стояла корова и мерно жевала. Ее большущие, с лиловым отливом глаза ярко блестели в полумраке.
– Здравствуй, Розка… – тихо сказал Волик и погладил корову по длинной морде, почесал за ухом. Корова шумно вздохнула. Волик достал из кармана несколько хлебных корок и поднес одну на ладони. Корова ткнулась в ладонь мокрым большим носом, взяла корку, стала медленно жевать.
Волик вновь погладил корову по морде, тоже вздохнул и проговорил:
– Как жалко, Розка, что ты скоро умрешь… как жалко… – Он снова протянул ей корочку, и корова взяла ее. Волик поцеловал корову в морду возле огромного глаза, который, казалось, смотрел на него с благодарностью, повторил: – Как жалко…
За его спиной неслышно возникла фигура матери.
– Ты что тут делаешь? А ну спать быстро. Что ты тут бормочешь? Чего тебе жалко?
– Розу нашу жалко… Она умрет скоро, – тихо сказал Волик и вновь обнял шею коровы и сунул ей последнюю корочку.
Животное благодарно вздохнуло, принялось медленно двигать мощной челюстью, глядя на мальчика понимающим взглядом.
– Кто умрет? – всполошилась мама Сара. – Розка умрет? Кто тебе сказал эту гадость?! Соседи, да? Небось Мойша Губерман сказал? У этого старого пьяницы одни пакости на уме! О, Господи праведный, за что ты наказал меня?! Таким мужем и такими детьми! – Сара схватила Волика за руку и потащила из хлева, ругаясь на ходу. – Один в шинке последние гроши пропивает, другой пророком заделался! Розка умрет, тьфу, чтоб тебя! Да если Розка умрет, мы все с голоду подохнем! Что ты вздумал предсказывать, сволочи кусок! Что тебе в башку всякая дрянь лезет! Не-ет, это не Розка, это я скоро умру! Боженька заберет меня к себе, и избавлюсь я от этих мук! От этой нищеты! От пьяницы мужа! От детей-дураков! Если Розка умрет, я тебя до смерти прибью, Волик, заруби это себе на носу! Прибью! До смерти!
Бедный Волик молчал, тащился за матерью, морщился от боли, и слезы катились по его щекам.
А ночью Волик снова проснулся. Он встал с матраса с закрытыми глазами и медленно пошел через комнату к окну. Он шел медленно, вытянув перед собой руки. У стены под окном мать поставила небольшое деревянное корыто с водой. И Волик, подойдя, ступил ногой в холодную воду и проснулся. Вздрогнул, открыв глаза, испуганно посмотрел вокруг себя.
Тут же за его спиной возникла мама, подняла его на руки, прижала к себе, стала целовать в щеки и глаза, шептала:
– Не пугайся, мой дорогой… не пугайся, мой хороший… все у нас замечательно… пойдем спать, золотце ты мое…
– А почему там вода? – спросил Волик сонным голосом.
– А ты испугался?
– Нет… просто я спал, и мне сон снился, а как попал в воду – сон сразу исчез…
– А что тебе снилось?
– Снилось, что я в поезде еду., а потом большой город снился… будто я в этом городе… и очень есть хочется…
– Глупости какие, мой родной… – мама уложила его рядом с братом на матрас. – Разве мы собираемся куда-нибудь ехать? Мы никуда не собираемся уезжать… Спи, золотце мое, спи спокойно… пусть тебе только хорошие сны снятся… – Она присела рядом на полу и гладила Волика по голове…
Утром Сара вымыла руки под рукомойником, перекинула через плечо чистое полотняное полотенце и пошла из дома в хлев.
Ребята и мрачный похмельный Григорий сидели за столом. Дети ели вареную картошку с мочеными яблоками, отец наливал из кувшина мутный рассол, пил из кружки и тяжко вздыхал.
Сара прошла к хлеву, открыла створку ворот и шагнула внутрь, громко приговаривая:
– Розочка, красавица ты наша! Кормилица ты наша! Радость ты наша ненаглядная! Я за молочком пришла. Дашь нам молочка. Розочка?
Сара прошла к загородке и оцепенела: Розки не было видно. Приглядевшись, она увидела, что корова лежит на боку, мордой к дверце, совершенно неподвижно.
– Роза… – прошептала Сара и кинулась к корове, открыв дверцу. Рухнула на колени, стала гладить морду коровы, шею, приговаривая: – Роза… Розочка… Господи, пресвятая Богородица! Да что это такое?! Померла! Померла-а-а!
Сара сорвалась на крик, вскочила и выбежала из хлева.
Перепуганно квохтали куры на насестах.
Раввин, Григорий Мессинг и его жена Сара молча рассматривали мертвую корову. Сзади переминались дети – Волик, Семка, Соня и Бетя.
– Как же так, ребе, ничем не болела и вдруг подохла? – удрученно спросил Григорий.
– Раз подохла, значит, чем-то болела – у Бога просто так никто не подыхает, – глубокомысленно изрек ребе.
– Ох, ребе, а мой Волик вчера сказал мне – Розка наша помрет… Как вам это нравится, ребе? – И Сара посмотрела на раввина.
– Мне это совсем не нравится, – ответил ребе. – Почему он так сказал?
– А вы сами у него спросите, ребе, – посоветовала мама Сара. – Это уже не первый раз с ним такое!
– Что? – не понял ребе.
– Предсказывает, – шепнула на ухо ребе Сара. – В мае месяце сказал соседу Мойше Губерману, что у них скоро сарай сгорит. И что вы думаете, ребе? Через неделю сарай сгорел до последней досточки. – Сара хихикнула. – А Мойша до сих пор говорит, что это мы спалили его курятник, который и приличным сараем назвать нельзя… А вот помните, цирк приезжал? Так этот паршивец за неделю вдруг меня спрашивает: мама, а ты поведешь меня посмотреть на послушных медведей и собачек? Я уж подумала, умом тронулся, какие собачки? Какие медведи? Где он тут у нас мог видеть медведей?
Ребе слушал трескотню Сары и смотрел на Велика мрачными черными глазами. Потом спросил:
– В синагогу детей водите? Талмуд читаете? Детям читаешь Талмуд? Что-то я не видел тебя, Сара, в синагоге с детьми!
– Хожу, ребе! Не сойти мне с этого места, хожу! – истово поклялась Сара.
– Но я вас там не видел ни разу, Сара, – уставился на нее ребе.
– Зато вы, ребе, часто моего мужа в шинке видите! – вспылила Сара. – Потому что пьянствуете с ним в этом проклятом шинке!
– Придержи язык, женщина! – грозно сдвинул лохматые черные брови раввин. – Знай свое место!
– У меня корова подохла! Хоть бы помолился за нас, ребе! Как мы жить теперь будем? Чем я детей накормлю? Конечно, разве тебя это интересует! Тебя больше интересует, сколько тебе денег принесут в синагогу! А потом ты в шинок пойдешь с моим обалдуем! Будете там горилку жрать и песни распевать!
– Тьфу! – сплюнул ребе и быстро пошел из хлева, на ходу обернулся, крикнул: – На месяц лишаю тебя посещения синагоги! – Пройдя несколько шагов, он снова обернулся и приказал: – Ну-ка, Волик, пойдем со мной.
Волик вышел из хлева, раввин обнял его за плечи, и они вместе пошли по тропинке к калитке.
– Ну-ка, скажи мне, пострел, а как ты узнал, что ваша Розка скоро умрет? Явление какое-то тебе было?
– Нет, не было… Я просто закрыл глаза и увидел нашу Розку мертвой, – ответил Волик.
– А почему ты увидел ее, а не что-нибудь другое? – допытывался раввин.
– Не знаю… я про нее всегда думал… я очень любил нашу Розу..
– Очень любил… – повторил негромко раввин, раздумывая. – И часто с тобой такое бывает? Ну, часто ты видишь будущее?
– Не знаю… Вот помните Мойшу Чертока? Все тогда думали, что он в реке утонул, а я подумал про него и увидел его на базаре в Варшаве, он там картошкой торговал.
– Помню Мойшу Чертока, помню… – пробормотал раввин.
– Я тогда сказал, что он живой, так все надо мной стали смеяться. А он к Новому году сам пришел. Помните, ребе?
– Помню, помню… А скажи мне, ты разве бывал на базаре в Варшаве?
– Нет, не бывал.
– А как же ты мог увидеть то, чего никогда не видел? Как ты узнал, что это Варшава?
– Не знаю… – растерянно ответил Волик.
– Ты не знаешь, и я не знаю… – вздохнул раввин.
Он открыл калитку, и они пошли по грязной улице, и рука раввина по-прежнему лежала на плече мальчика. За заборами брехали собаки, от низких, покосившихся домишек тянуло сыростью и навозом, доносились крикливые голоса, посреди изъезженной широченной дороги блестели длинные лужи. Ветер захолустья и нищеты гулял по местечку.
– Слушай меня, мой мальчик, – вдруг заговорил раввин. – Господь дал тебе великий дар, и тебе будет тяжело жить с ним… Очень тяжело, но ты будешь жить и приносить большую пользу людям. Но ты… ты должен пообещать мне сейчас, что никогда, слышишь, никогда не будешь делать людям плохо… Обещаешь?
