Петр Бородкин - Тайны Змеиной горы
— Кто ты и откуда будешь?
Спасительница промолчала, вроде не слышала вопроса. С шумом разорвала на ленты свой передник и туго притянула подорожник к ранам.
— Дешево отделался. А все-таки час-другой повремени на месте, чтобы кровь корочкой взялась. Как пойдешь, спешить не вздумай, не то потом царапины разъест.
Оба помолчали самую малость, и девушка засобиралась.
— Тебе сидеть, а мне в путь пора. Бывай здоров! При новой встрече со зверем будь поосторожнее.
Федора словно кто подбросил. В голосе — тревога.
— Куда же ты? Мясо на костре изжарю…
Девушка взглянула на кожаную переметную сумку, в которой Федор хранил куски горных пород.
— Видать, служивый ты. А служивый не по мне. Прощай!
С легкостью малиновки девушка порхнула в заросли. Федор пришел в себя, когда почти затих шорох кустов, во весь голос крикнул:
— Сказала бы хоть, как зовут и где тебя искать!
Издалека ответил смеющийся и звонкий голос:
— Время не приспело, молодец! Когда-нибудь, может, и узнаешь!
* * *Указами Петра Первого повелевалось всех пришлых и даже беглых людей с горных заводов «неволею не высылать, дабы тех заводов не опустошить и промыслов не остановить».
Тот, кто бежал от крепостного гнета и добровольно приходил к Демидову в надежде укрыться от властей, попадал из огня в полымя. На шее туго затягивалась петля договорной кабалы. Выбраться из нее человеку становилось почти немыслимо. Демидовские доглядчики зорко стерегли «охочих» людей. При побеге же объявлялся двойной сыск — и со стороны Демидова, и со стороны воеводских канцелярий. От демидовского вездесущего ока человека могла укрыть, пожалуй, лишь одна могила.
Пойманному беглецу не было пощады. Секли плетьми нещадно, горячим железом выписывали указные знаки на коже, бросали в рудничную подземную мокреть. От тяжкого изнурения работой, голода, гнилого спертого воздуха человек в самое короткое время возносился, в назиданье другим, в царство небесное.
Пришел однажды в Колывано-Воскресенскую рудничную контору человек лет пятидесяти от роду и объявил:
— На господина Демидова желаю робить!
Приказчики глазами барышников долго прощупывали пришлого. Крепок и кряжист, как лиственничный сутунок. От такого прок в работе будет. По душе приказчикам пришелся.
— Где писался по последней ревизии?
— В обской деревне Кривощековой, что на самом Сибирском тракте.
— Паспорт или какой другой письменный вид от воеводской канцелярии имеешь?
— Коли имел, не пришел бы…
Приказчики только и ждали этих слов, как мыши в чулане, зашелестели бумагой. Заскрипели перья.
— Как прозываешься?
— Иван Соленый, сын Петров.
— Соленый, говоришь? Почему так?
Пришлый недоуменно пожал плечами.
— Откуда мне знать. Соленый и все…
— Ну и ладно, раз Соленый, будь им. Ставь в конце бумаги крестик и на работу с богом.
— Отчего крестик-то?
Соленый взял бумагу, быстро пробежал глазами по ней и под тощими приказчиковыми завитушками бойким росчерком начертил размашистую жирную подпись.
— Вот так у нас подписывают!
Удивленные приказчики было струхнули — как бы беды на свои головы не накликать. Но Соленый оказался тонким провидцем и рассеял душевное смятение.
— Род мой извечно крестьянский. А грамоте обучился в детстве через любознательность и большое понятие от сельского дьячка…
По знанию грамоты Соленому выпадало некоторое облегчение в работе. Зимой, как и большинство демидовских работников, ходил в бергайерах,[3] копал руду и время от времени вел письменный учет добытому.
После памятной встречи с медведем Федор Лелеснов, с разрешения приказчиков, часто брал с собой Соленого. Сам Федор не умел ни читать, ни писать и нуждался в надежном помощнике по письменной части. Соленый быстро постигал самые сокровенные тонкости рудоискательского дела, оказался общительным и задушевным товарищем, бывалым и находчивым человеком.
При рудном поиске ли, на отдыхе ли в глазах Федора одно видение — девушка с молотком в руках. «Где-то она сейчас? Почему я тогда дал ей уйти, не узнав имени и где живет?» Теперь в девушке Федору все казалось загадочным: и нескрываемое опасливое отношение к служивому человеку, и неожиданный уход, и ее последние слова, подающие какую-то тайную надежду на будущую встречу.
Однажды ночью у костра Федор рассказал товарищу про наболевшее. Тот выслушал и совсем не к месту закатился звучным смехом, потом посуровел и сердито выговорил:
— Чудной ты! Нешто при таком ротозействе ухватишь сердце. А вот взял бы да следом потопал и, глядишь, не упустил бы девку. — Соленый пыхнул козьей ножкой и с загадочной уверенностью повторил: — Наверняка не упустил бы!
После этого разговора Федор не однажды приставал с назойливыми вопросами:
— Отчего так говоришь? Нешто знаешь ту девицу?
Соленый ответил уклончиво.
Лето кончилось. Правда, еще стояли погожие теплые дни и в воздухе плавали длинные паутины, но дыхание осени легко угадывалось по первым серебристым утренникам, по багряным и золотистым разливам в зарослях калины, березняка и осинника.
В этот раз рудоискатели ушли далеко от Колывани и обыскивали незнакомые места в верховьях Чарыша. Беды было мало оттого, что в глухие горы забрались, да в провианте просчет получился, запасенной толчи не хватило.
В тихих речных заводях возле затонувших коряжников острогой легко добыть налима и тайменя, в оцепенении карауливших рыбную молодь. Наваристая, но не заправленная уха, вкусная рыба без хлеба приелись. А где достанешь хлеба, толчи или, на худой конец, немолотого зерна? Кругом глухомань, безлюдье, беспорядочные каменные нагромождения, высокие горные кручи, черные пропасти. Пришлось навялить и накоптить рыбы, чтобы добраться до человеческого жилья.
В горной теснине, на берегу говорливого ручья, рудоискатели неожиданно наткнулись на жилье — приземистую избу, рубленную в угол.
— Вроде добрались, — облегченно вздохнул Соленый.
— Только радости мало, — угрюмо ответил Федор. — Взгляни-ка получше.
Стены избы были глухими, лишь высоко, под самой крышей, проглядывали маленькие подслеповатые окна. Стекла заменял туго натянутый бычий пузырь. Тесный двор — настоящая крепость — обнесен высоким плотным, без единой щели частоколом из гладких ошкуренных бревен. Преодолеть такой забор мудрено: концы бревен напоминали острия отточенных пик.
— Ничего не понимаю… жилье без людей не бывает, — с искренним недоумением сказал Соленый.
— Так-то оно так. Только не всякий человек приходу другого рад. То жилье раскольников, по-ихнему скит. Раскольник с иноверцем и разговаривать не станет, не то что из беды выручать.
— А вот посмотрим сейчас! Не думаю, чтоб голос человека без ответа остался…
В ответ на стук в массивную калитку из глубины двора послышался собачий лай, шарканье ног. Со скрипом открылась калитка, показалось испитое мужское лицо с пушистой и красной, как лисий хвост, бородой.
— Чего надоть?
— Пристанище ищем.
Калитка открылась чуть пошире, раскольник властным голосом сказал:
— Проходи один.
Калитка захлопнулась, загремел засов. У самого крыльца избы хозяин снял с ног самодельные обутки, заставил то же сделать гостя, подал деревянное корытце с водой.
— Ноги мой…
В избе полумрак, терпкие запахи сохнущих трав, калины. При входе постороннего человека по избе заметались тени. Соленый не различал лиц обитателей избы, но понял, что среди них, кроме мужчин, были женщины и дети. Тот же мужчина, но уже строже, чем в первый раз, спросил:
— Чего надоть?
— Хлебного припасу хотели купить. Весь у нас вышел, впереди дорожка длинная…
— Сами по хлебушку наскучали, перебиваемся рыбой, звериным мясом да кореньями. — Мужчина громко засопел и неожиданно напрямик отрезал: — Табачищем, зельем сатанинским, от тебя разит за три версты. Поклон тебе, иди своим путем…
Рудознатцы было направились дальше, как над частоколом показалась знакомая медная борода.
— Эй, подойдите ближе… вот вам на первое пропитание. — Из рук мужчины зазмеилась веревка с глиняным горшком.
— Кашу опрокиньте в свою посудину.
Над головами уходивших рудознатцев что-то резко просвистело, со звоном ударилось о камни. Соленый поднял увесистый медный пятак — тот самый, который он как плату за кашу опустил в пустой горшок…
После бесхлебья жесткая просяная каша показалась слаще пасхальной ковриги. Ели ее осторожно, чуть не по крупинке, жевали старательно, до щемящей истомы в скулах. Каши при еде без оглядки хватило бы на один прием, при строгой же бережливости рудознатцы растянули ее на два дня, пока не добыли у крестьян хлеба и крупы.
