Валерий Кормилицын - Держава (том второй)
— Целый пятишник, — обрадовалось «степенство». — Идё–ё–т. «Во дурачок, — подумал предприниматель, — оно вместе с полозьями лишь трёшницу стоит».
На следующий день Аким, одетый в тёплую тужурку, меховую шапку с зелёным бархатным верхом, которую взял напрокат у кучера Ванятки, и в гимназические штаны, оставшиеся от славных детских времён, предстал пред ясны очи любимой. Через плечо у него были перекинуты не аксельбанты, а коньки.
— Мон ше–е–р, — оглядела его Натали, — я вспомнила гимназические годы, — рассмеялась она.
— А елозящего червячка вы не помните, сударыня? — уселся на скамью арендованного кресла и, сопя погромче вчерашнего толкача, надел коньки. — Когда–то я был неплохим конькобежцем, — сообщил даме и стоящему рядом «степенству», зажавшему ладонью карман с денежкой — как бы ветром не выдуло. — Прошу, — поцокав коньками по льду, указал даме на скамью, и, профессионально пыхтя дачным паровозиком, покатил кресло к другому берегу.
На середине Невы, запыхавшись, сел рядом со смеющейся Натали.
— Дальше ты вези, — задыхаясь, произнёс он, приведя даму в полнейший восторг.
Собрав в кулак волю и последние силы, вновь принялся толкать кресло.
— И почему его назвали развлекательным? — стонущим голосом, выпуская клубы пара, произнёс он, провиснув ковром через спинку транспортного средства.
И тут смеющаяся Натали поцеловала его в щёку.
Акима бросило в жар и, заломив шапку, он бодро заскользил к близкому уже берегу. Затем, уразумев выгоду, вновь провис ковром, заработав ещё один сладкий поцелуй. Развернув кресло, помчался обратно.
На середине реки Аким сделал вид, что потерял последние силы, и склонился над Натали. Вуалька была поднята и, не удержавшись, он коснулся губами нежной кожи щеки, ощутив едва уловимый запах духов.
Натали обернула к нему лицо, собираясь что–то сказать. И это «что–то» было бы не гневное, как понял Аким, а так.., немного укоряющее.
Он не стал ждать обличительных женских слов, произнесённых к тому же не от души, а от правил хорошего тона, и не просто коснулся, а требовательно и жадно припал к её губам, обняв Натали за плечи.
Сделав попытку отстраниться, она подняла руки, чтоб оттолкнуть забывшего приличия офицера, но голова закружилась, и вместо того, чтоб оттолкнуть, руки обняли этого бестактного, и даже более того, нахального, но такого нежного и приятного мужчину. И она, забыв всё на свете, ответила на поцелуй, воспарив от этого не то что на седьмое, а на восьмое или даже сто восьмое, небо.
Застонав от наслаждения, испугалась, вырвалась и, краснея лицом от стыда и счастья, с трудом произнесла:
— Ну нельзя же так…
— Конькобежцам можно, — безапелляционно заявил кавалер, сделав ещё одну попытку поцеловать даму, но на этот раз получил отпор, заключавшийся в опущенной на лицо вуалетке.
— Сударь, везите меня к берегу, коли конькобежец.
Глупо улыбаясь от счастья, Аким заскользил по льду, чуть не врезавшись во встречное кресло, где в обнимку с дамой сидел полковник Ряснянский.
Увидев своего офицера в гимназических штанах, в ямщицкой шапке, на коньках, да ещё с приглупейшей физиономией толкающего кресло, он поначалу немного очумел, потом взъярился, но пролетевшее пулей кресло уже подкатило к берегу.
— Чего это на нас так строго встречный офицер глядел? — задала вопрос Натали, сама и ответив на него: — Всё от того, сударь, что вы, потеряв голову, на этот раз не от музыки и расслабляющей обстановки бала, как говорила ваша любимая мадам Светозарская, а от холода, ветра и льда, прильнули к даме с весьма неприличным поцелуем.
Но в глазах её абсолютно не было гнева, а была любовь и какое–то, непонятное ещё Акиму отражение нежности, ласки и счастья.
— Не страсти ради, а дабы согреться, — глупо пошутил он, испортив даме настроение и удалив из глаз выражение ласки.
— Сударь, неужели вами двигало лишь чувство холода, а не иное высокое чувство.
— Натали.., — замолчал на секунду Аким, — любуясь устремлёнными на него жёлтыми глазами, — я люблю тебя…
Глаза её распахнулись, губы задрожали, она что–то прошептала в растерянности, и отвернула зарумянившееся лицо.
— Да! У меня нет цветов. И сейчас не май, а зима. По понятием поэтов, не время любви. И стою перед тобой на коньках и в дурацкой шапке… Но я люблю тебя… Натали… И буду любить всю жизнь, — шагнул к ней и властно уже, приподняв пальцем мешавшую вуалетку, нежно поцеловал её в губы, а затем в солёные от слёз глаза.
Растерявшаяся и потрясённая Натали даже и не думала сопротивляться этому распоясавшемуся нахалу.
К тому же, никогда за свою жизнь, она не была так счастлива…
На вечер они запланировали поход в театр. Кучер Ванятка довёз молодых людей до Михайловской площади, и долго с недоумением наблюдал, как его барин, походкой подвернувшей лапы утки, ковыляет ко входу в Михайловский императорский театр.
Цветущая от счастья Натали, бережно придерживая хромого кавалера, шептала ему ободряющие слова.
— О-о, сударыня, ежели бы вы только знали, как ужасно ломят икры ног после коньков, то вы меня непременно бы поцеловали, — стонал кавалер, почему–то радуя этим даму. — Но ради любви я согласен вечно терпеть эти муки. Ангелы говорят, что это райское чувство. Дьяволы — что адские муки. А люди называют любовью, — театрально провещал Аким, чем ещё раз потряс Натали.
Но из–за духа женской противоречивости и дабы скрыть свою растерянность и счастье, поинтересовалась:
— Сударь, и часто вы беседуете с ангелами?
— Сейчас постоянно!
Усадив её, благо, их места находились с краю, сам встал позади и сделал вид, что толкает кресло по льду.
— Хорошо, что за нами места пока не заняты, — рассмеялась Натали. — Ну что ж, сударь, поехали к другому берегу, — веселилась она, стараясь всё–таки соблюдать светские приличия и явно не показывать, что безумно счастлива, а то светские дамы осудят.
— Ну уж нет, сударыня, — плюхнулся он рядом. — Одет не по форме, — указал на гвардейский мундир, — да и коньки в гардеробе оставил.
— Где-е?! — поинтересовалась Натали, с трудом сдерживая смех.
В театре давали французскую драму, а Натали хотелось не страдать и плакать, а радоваться и смеяться. Хотелось не слёз, а счастья.
Аким, наблюдая за страданиями героев, почувствовал облегчение в икрах ног.
«Человеку становится легче, ежели другому хуже», — пришёл он к парадоксальному выводу, когда главному герою, под бравурные звуки музыки, палач торжественно отрубил голову.
На следующий день, радостно взваливший на себя обязанности палача полковник Ряснянский, пригласив подпоручика в портретный зал, усиленно обдирал с него остатки плюмажа.
Рубанов, дабы не принимать нарекания близко к влюблённому сердцу, глядел сквозь Ряснянского на портреты бывших командиров Павловского полка.
Напротив него висел портрет генерал–майора фон Рейтерна, командовавшего полком с 1844 по 1851 год. Магнус Магнусович сурово взирал на подпоручика и хмурил брови. Соседний с ним генерал–майор Моллер Фёдор Фёдорович, руководивший бравыми павловцами с 1835 по 1844 год, и вовсе обличительно качал головой.
— Да куда вы смотрите, господин подпоручик? — обернулся Ряснянский, но никого за спиной не обнаружил. — У вас такое лицо, словно призрак увидели. Не–е–т, на вашем примере следует почистить плюмажи и другим офицерам, — выглянул из портретного зала, сфокусировав внимание на подпоручиках Зерендорфе, Буданове и Гороховодатсковском, а так же на поручиках 13-ой и 14-ой рот Яковлеве и Алёшке Алексееве. — Хорошо! Вы–то мне и нужны. Господа, прошу в портретный зал, — широко, по–швейцарски, распахнул дверь.
— Никс, не иначе про вчерашнее узнал, — входя в зал, зашептал другу Яковлев. — Мы ведь поехали на Большую Морскую в «Кюба», а попали в «Вену», что на Малой Морской.
— Яша, думаю, возчик был пьян и завёз не туда.., а нам теперь отвечай, почему оказались среди завсегдатаев ресторана: журналистов, актёров и адвокатов, — похмельно вздохнул Алексеев.
К их радости, про «Вену», под завязку набитую журналистами, актёрами, адвокатами и другой штатской сволочью, Ряснянский пока не знал. Поглядев на вошедших, он сразу же принялся за развитие правильных взглядов у подчинённых.
— Рассаживайтесь, господа, на диване и креслах, а вы, подпоручик Гороховодатсковский, смир–р–но! Равнение на меня! — вызвал улыбки собравшихся. — Как вы воспитываете своего подведомственного?
— В духе любви к полку, — растерялся Амвросий Дормидонтович.
— Любви к полку-у, — с лошадиной долей сарказма произнёс полковник. — Ваш подведомственный занимается тем, что, нацепив коньки, перевозит в кресле через Неву дам.
Аким покраснел и стал внимательно разглядывать портрет генерала Бистрома, командовавшего полком с 1815 по 1825 год. «Это большая польза, — подумал он. — Я лучше узнаю историю полка и его командиров. Магнус–то вон как рассвирепел, — перевёл взгляд на фон Рейтерна. — Почище Ряснянского плюмаж бы надрал».
