Том Холт - Александр у края света
Когда Филипп вернулся домой, его сердце воителя не удалось порадовать великолепным трофеем. Вместо этого его встретили панегириком в адрес одного из афинских послов с перечислением его многочисленных достоинств и особым указанием на таланты учителя и военного инженера.
Я, конечно, ничего этого не знал. Первым намеком на эти события стали два стражника (перевод: два огромных македонца в броне), возникшие у моей двери и приказавшие немедленно следовать за ними, игнорируя все мои мольбы объяснить, в чем дело.
Я знал, что это как-то связано с Александром, поскольку за все время пребывания я больше ничем особенным не отличился. Воспоминание об оплеухе, которой Филипп наградил Олимпиаду, застряло в моем мозгу так же прочно, как проклятый улей в дымоходе, и к тому времени, как мы достигли зала приемов, я уже отшлифовывал свою предсмертную философскую речь, ставшую традиционной со смерти прославленного Сократа («Критон, мы должны Асклепию петуха. Так отдайте же, не забудьте», что бы это ни значило — отсюда обычная неясность этих высказываний).
Когда мы пришли, в зале находились Филипп (заполнявший его, как обычно), царица, Александр, старик с блестящим лысым черепом и Аристотель. Конечно, едва я увидел Аристотеля, я более или менее потерял всякую надежду — лучшее, на что я мог рассчитывать, это что мои последние слова станут известны в Афинах, причем скорее всего в сильно искаженном виде, если только они не окажутся достаточно хороши, чтобы он приписал их себе.
— Благодарю, что присоединился к нам, — вежливо сказал Филипп. — И чтобы сразу перейти к делу...
— Держишь ли ты змею в горшке? — перебила его царица Олимпиада.
На мгновение я зажмурился, поскольку не особенно хотел вторично присутствовать на представлении об обучении царицы Македонии искусству полета, однако, не дождавшись смачного звука, с которым плоть приходит в соприкосновение с плотью, снова открыл глаза. Олимпиада смотрела на меня. — Держишь ли ты змею в горшке? — повторила она.
Олимпиада не могла похвастаться умением монументально присутствовать, отличавшим ее мужа; тем не менее она была вполне способна прибить взглядом семислойный щит к дубовым дверям. Я решил, что сейчас не время для знаменитой афинской уклончивости.
— Нет, — сказал я.
— О. — Ответ ее не обрадовал — Я слышала, что держишь.
Я было хотел попытаться объяснить, но передумал. Насколько мне было известно, заключение духов умерших в маленькие одноразовые винные кувшины в этих местах могло послужить основанием к распятию; или, может быть, это попытки жульничества в сей области карались смертью, я не мог точно припомнить. В общем, я не знал, что делать, а проверенное правило гласит, что если ты не имеешь ни малейшего понятия, что происходит, лучше всего говорить правду. Тут лысый тип, который до этого внимательно изучал завязки своих сандалий, внимательно посмотрел на меня.
— Разве ты не утверждал, что разговариваешь с бессмертной частью души Сократа, которую держишь в заточении в кувшине? — спросил он громким ясным голосом. — Я слышал, так ты зарабатываешь себе на жизнь.
Боги на небесах, подумал я, существуют ли македонцы, которые не являются врожденными допросчиками? Кто еще тут собирается устроить мне перекрестный допрос, интересно? Собака повара?
— Это правда, — ответил я.
— Я так и думала, — каркнула Олимпиада, стукнув кулаком по ручке кресла. — Я же говорила, что он держит в горшке змею.
Полагаю, я сразу должен был догадаться, о чем она. Народ Олимпиады верил, что змеи — это духи умерших; они бессмертны и кочуют от тела к телу, сбрасывая старое, когда оно поизносится, тем же манером, каким они регулярно меняют кожу. Я сообразил, что лучше мне не открывать рта, и промолчал.
— Понятно, — сказал Филипп, помолчав. — Что ж, с эти разобрались. Так? — добавил он, взглянув через плечо на Олимпиаду. Она кивнула. Старик ухмыльнулся. У Аристотеля был такой вид, будто он очнулся ото сна, в котором оказался на острове, населенном каннибалами, чтобы обнаружить, что это вовсе не сон.
— В таком случае все в порядке, — сказал Филипп. — Коли так обстоят дела, я хочу предложить тебе должность наставника моего сына.
Что я почувствовал в это момент... Представь себе, что ты два дня плелся по пустыне, медленно умирая от жажды, и вдруг тебя сшибают с ног и принимаются топить в мелком пруду, наполненном чистой талой водой. Все мои страхи быть запытанным до смерти бросились на выход, как публика из театра, только чтобы застрять в дверях в толпе новых ужасов, связанных с отказом от предложения Филиппа, которые все прибывали и прибывали.
— Это честь для меня, — выдавил я. — Это невероятно почетное...
— Он хочет сказать — нет, — пробурчала Олимпиада, покусывая локон. — Предложи ему денег. Если он не согласится на должность, может, змею продаст.
— Олимпиада, — промурлыкал Филипп, и это было вовсе не кошачье мурлыканье. — Эвксен, — продолжал он. — Не опасайся говорить откровенно. Я уверен, ты знаешь, что у моего сына уже есть два весьма просвещенных наставника — мой двоюродный брат Леонид, — лысый еле заметно кивнул, — и твой знаменитый земляк Аристотель, и оба пользуются моим полным доверием. В то же время царица, — продолжал он слегка потяжелевшим тоном, — полагает, что некоторая смена перспективы в сторону, скажем так, духовного, мистического начала...
— Скажи ему, что нам нужна его змея, — пробурчала Олимпиада этим своим замечательно низким голосом. — Клала я на афинян, мне нужно, чтобы у моего сына была змея.
Весь испытанный мной ужас стоил кислого выражения на лице Аристотеля. Его бесило, куда поворачивает дело, это было очевидно. Я быстро оценил свое положение. Я мог отказаться, рискуя свести знакомство с профессиональными убеждателями Филиппа, которых он набирал из всадников, ориентируясь на физическую силу и мастерство владения раскаленным железом; мог попытаться продать им пустой кувшин, рискуя быть казненным за обман царской семьи. Или мог принять должность. Последний выбор предполагал попутную возможность подкузьмить знаменитому Аристотелю, не говоря уж о возможности поподробнее рассмотреть проклятую карту, которой к тому моменту я сделался в известном роде одержим...
На карту, которая лежала на коленях у Филиппа на всяком сборище, и которая казалась (и была, как я позднее убедился) очень старой и имела долгую и весьма примечательную историю; как выяснилось, это была одна из карт, нарисованных Аристагором из Милета, который правил городом еще в те дни, когда он входил в Персидскую Империю. Эти карты, одни из первых, которые вообще видели в Греции, он рассылал вместе с мольбами о помощи в борьбе против персидского правления, и они невероятно впечатляли всех, кто их видел, кроме спартанцев, которые попытались настоящим образом разобраться в них и выяснили, что Милет располагается черт-те где.
Другие города, включая Афины, послали символические контингенты или другие подачки восставшим; после того, как те были совершенно сокрушены, царь Персии Дарий отправил карательные экспедиции против участников этого предприятия в континентальной Греции и уничтожил два города — Халкиду и Эретрию. Афинянам удалось разбить царские силы в знаменитом сражении при Марафоне, и жажда мести за это поражение заставила царя Ксеркса вторгнуться в Грецию с огромным неповоротливым миллионным воинством, сформировав в греческом уме твердое убеждение, что не видать им спокойствия, пока Персидская Империя не будет разрушена. Таким образом, Фризевт, изящный гравированный бронзовый лист Аристагора содержал множество вопросов, на которые следовало так или иначе ответить; и вот он оказался в руках царя Македонии, другого великого завоевателя. Тот факт, что он служил скорее столовым подносом и письменным столом, чем точильным камнем для его амбиций, не имел особенного значения.
— Это предложение — большая честь для меня, — сказал я. — И я принимаю его.
— Что ж, хорошо, — сказал Филипп с едва заметным зевком. — Поговори об этом с Леонидом; он сделает все необходимые приготовления и разъяснит тебе, как это будет устроено. Это большое, э... удовольствие для меня приветствовать тебя в нашем доме, — Он вздохнул и бросил на Олимпиаду довольно ядовитый взгляд. — Тебя и твой горшок со змеей, — добавил он.
Здесь, кажется, нужно сделать небольшое отступление...
И нечего так вздыхать, Фризевт; весьма вероятно, что как раз тебе оно будет небезынтересно. В конце концов, большинству людей, услышавших, что я знал Александра в его юные годы, на терпится спросить: каков он был? Каков он был на самом деле?
Так что за многие годы я сочинил небольшую речь, которую способен произнести совершенно бессознательно, как глашатай выкликает формальную часть закона, даже не задумываясь о смысле слов. Возможно, ты ее тоже слышал, я не помню.
