Сергей Бородин - Баязет
В это время двое калек с порога попросили еды у повара и сели на пороге, чтобы разделить между собой лепёшку. Ученика удивило, когда один из калек, садясь, не опёрся ни на костыль, ни на стену.
Хатута спросил ученика:
— Он ещё жив, этот учёный?
— Он лет полтораста назад жил! — нехотя ответил ученик и кивнул повару: — По всему базару ни в одной харчевне такого вкуса у пити нет, как у вас.
Хатута, выплюнув кислую косточку алычи, добавил от себя:
— Хорошо сварено!
Но почему переменился разговор, он не понял. Ему хотелось бы ещё послушать от грамотного человека рассказ о великом учёном из здешних мест.
— И что же этот звездочёт? — спросил он ученика.
— Ничего. Повар спросил, кто написал эту книгу. Я ему сказал. Больше ничего.
Повар тоже посмотрел на ученика с удивлением. Но тот так занялся едой, что неловко было мешать ему.
Один из калек вдруг прохрипел:
— Повару какое дело до книг? Дело повара — левой рукой поймать барана, а правой рукой подать жареную баранину. А книга зачем? Из книги нет тебе шашлыка, нет тебе похлёбки. Дай-ка нам к хлебу головку чесноку!
— Кому чеснок, а кому и книга! — возразил повар. — Народ — это не только живот, народ — это и голова.
— А и головы неодинаковы, — ответил калека, — в одной печи — горшки с пити, а в другой печи — холодные кирпичи.
Повар обиделся:
— Первая печь похожа на живот наших победителей, а вторая — на брюхо нашего народа.
Ученик ещё ниже склонился к еде, а Хатута впервые за долгое время засмеялся хорошей шутке.
Ученик, запрокинув голову, допил через край остаток похлёбки, расплатился и, оставив на скамье недоеденную лепёшку, ушёл.
Калеки ещё сидели на пороге, когда между ними, перешагнув через костыль, Хатута вышел из харчевни.
Ученик, проходя по Медному ряду, приостановился около чёрного медника и приценился к чернильнице, припаянной к медному пеналу. Такую удобно носить: её можно запихнуть и за пояс, и даже в складки чалмы.
Разглядывая её, ученик сказал:
— У ноздреватого Раима в харчевне двое калек. Я их здесь не встречал, какие-то пришлые. Ходят на костылях, а ноги у них здоровые.
— А кто там ещё харчевался?
— Тоже нездешний. Купец, что ли, — халат дорогой, алый. У нас неоткуда такой взять.
— Алый халат? Он хорошо сшит. Да как бы с плеч не свалился, не дай бог! Вам не подойдёт эта чернильница. Она для вас дорога, учёный человек. Извините.
Ученик вернул её хозяину и торопливо ушёл, но изредка останавливался у каких-нибудь лавчонок, всматриваясь то в того, то в другого из тех, кто плёлся по рядам следом за ним.
По всему Медному ряду, не затихая, молоточки звенели медью, сливаясь в непрестанный цокот, как звенят цикады в знойные вечера.
От Купола Звездочётов древняя улица тянулась к пустырю, где медленно ветшала и рушилась башня, некогда воздвигнутая Насир-аддином Туси. В тени руин, где рылись собаки, разгребая базарную свалку, валялись глиняные корчаги с отбитыми краями, двое калек что-то говорили быстроглазому молодому стражу, прикинувшемуся, будто никак не может затянуть пояс на штанах.
* * *
Ранним утром Хатута пошёл к старому привратнику постоялого двора взять воды. Старик, накинув на плечи войлочный армяк, сидел на земле в чисто подметённом уголке двора, расставив перед собой кувшины с водой.
Когда Хатута нагнулся за кувшином, старик заговорил:
— Тайное слово сказать хочу. Послушай, да не сердись.
— Зачем же сердиться? — насторожился Хатута.
— О халате об этом…
Но в это время за водой пришёл другой постоялец, и старик замахал рукой, как бы возражая Хатуте:
— Потом! Потом… Потом рассчитаемся.
Хатута, обеспокоенный, взял воду, а когда, помывшись и одевшись, принёс кувшин обратно, старик, поглядывая на воинов, просыпавшихся невдалеке, торопливо сказал:
— Подумай-ка: так этот прекрасный халат ал, ну как огонь! К чему ни прикоснётся, от него пожар.
Безухий воин повернулся в их сторону, и старик причмокнул языком:
— Какая красота! И ведь издалека виден всему базару!
«Видно, и впрямь халат красив! — подумал Хатута, уходя со двора. Даже этому старому венику по вкусу».
Он шёл через площадь, где во всю её ширь толпились крестьяне, устанавливая корзины ранних овощей, мешки сушёных слив, персиков, яблок. Всё это были убогие товары. И только ковры, расстеленные в конце площади, у глухой стены, казались цветниками на утреннем солнце, словно ткачи сплели их не из грубых ниток, а из своих долгих мечтаний о цветении отчей земли.
Под Куполом Звездочётов в сыроватой мгле, пропитанной запахами лаков и красок, в каменных нишах сидели торговцы расписными ларцами, ножами в затейливо разукрашенных ножнах, стёгаными колпаками и шапками, развешанными на колышках по всем стенам до самого свода. Держа длинные шесты, шапочники поднимали свои изделия на недосягаемую высоту и навешивали на колышек; торговля ещё только начиналась.
Базарный длинноусый страж, величественный, как султан, разгуливал, снисходительно поглядывая по сторонам. На нём был короткий кафтан со сборами вокруг пояса и широкие зеленовато-бурые штаны, спущенные на красные туфли.
Хатута прошёл мимо и вышел в Медный ряд.
Лавка Али-зада оказалась пуста. Она была открыта, но на полках не стояло ни кувшинов, ни другого товару.
Если бы старик запаздывал к открытию базара, на лавку был бы опущен навес, а товары ждали бы своего хозяина на полках: медники, работая в своих лавчонках, на ночь не уносят товары домой, а нередко в тёплые ночи и сами ночуют в мастерских около своих изделий.
Озадаченный Хатута постоял, поглядывая вдоль рядов, не покажется ли Али-зада.
Но Али-зада не появлялся. Была пора поесть; Хатута пошёл, время от времени оглядываясь на лавку литейщика, к пекарне, где на толстой доске уже лежали горячие тонкие листы лепёшек.
Как и накануне, свернув лепёшку трубочкой, Хатута направился к харчевне. Каменная, похожая на печь харчевня тоже оказалась пустой. Печь не топилась. Глиняные горшочки и широкогорлые кувшинчики валялись на полу около печи.
Стоя у порога, Хатута смотрел внутрь, не понимая, как случилось, что среди всего базара, где в этот час было тесно и людно, людей не оказалось лишь там, куда он пришёл.
Перейдя улицу, Хатута зашёл в другую харчевню и сел там, бережно подтянув, чтоб не помять, свой халат.
Пока ему наливали крепкую утреннюю похлёбку из голья, он осмотрелся: белые, чисто оштукатуренные стены, ничем не украшенные; толстые, гладкие до блеска доски скамьи, двое поваров в белых рубашках, в белых штанах. Двое торговцев, евших столь торопливо, что не могли разговаривать, словно состязались, кто скорее доест. Один из поваров принялся, дробно стуча по чёрной доске, мелко крошить требуху для похлёбки, чтоб всыпать её в чашку Хатуте, но, поблескивая широким ножом, исподлобья поглядывал на открытую дверь.
В открытую дверь виднелся угол площади. Там развьючивали караван, снимая с пыльных верблюдов какие-то кожаные сундуки. Хатута тоже смотрел на эти сундуки.
Уловив его взгляд, повар, подавая похлёбку, сказал:
— Самаркандские купцы товар привезли. Теперь только у них и есть товары. Скоро узнаем, что привезли.
— А что может быть в таких сундуках?
— А всё может быть. У них всё есть. Только у них и закупаются наши торговцы.
Услышав слова повара, один из торговцев быстро оставил свою плошку и выглянул в дверь — им не было видно каравана.
Другой, тоже прервав еду, выскочил в дверь, и никто из них не вернулся. Оставшись один, Хатута спросил повара:
— А где хозяин харчевни, что напротив?
— Раим? Ой-вой, его вчера стража увела. Он чего-то кому-то наговорил. И ведь не так глуп был, а чего-то наговорил. Никто не знает, — увели и… Вот и всё.
Хатута занялся едой, думая о пропавшем Раиме.
Когда похлёбка была почти доедена, Хатута поднял голову и вздрогнул от неожиданности: неподалёку сидел человек, появившийся неслышно, как бы возникнув из доски! Немолодой, одетый бедно, но опрятный и сидевший независимо, он не был похож ни на купца, ни на воина, ни на землевладельца, — словно мог жить на свете человек сам по себе, не занимаясь делом.
Хатута снова склонился к плошке, доставая лепёшкой кусочки голья из навара.
Человек так же свободно и молча сидел на скамье, ничего не спрашивая у повара, ни к чему не приглядываясь, но Хатута заметил, как один из поваров подтолкнул локтем другого, и оба они завозились около печки, не разговаривая между собой.
Так же молча повар пришёл взять опустевшую плошку и лишь по обычаю спросил:
