Юзеф Крашевский - Остап Бондарчук
— Благодарю, — сказал Остап, взяв книжку. — Надеетесь ли вы получить в сию минуту сколько-нибудь доходу?
— При хорошем порядке должно бы было получить, — отвечал Полякевич. — Продан новый хлеб, последний из запасных магазинов, нанимали матросов.
— Деньги за матросов не принадлежат кассе?
— У нас, пан, принадлежат.
— А еще?
— Что же? Разве за лес купцы принесут.
— Может, прежде времени заплатили?
— По контракту видно, что должны были выплачивать частями.
При этих словах явился управляющий, рассерженный.
— Что ты слушаешь, пан, — воскликнул он, — этого старого болвана? Это празднолюбец, дармоед. Я давно хотел удалить его, только граф сжалился над ним. То-то, я думаю, наплел он тебе вздору?
Старик молча вздохнул и потупил взор.
— Пусть пан спросит меня, — добавил Сусель.
— Да ведь ты, пан, не желаешь отвечать мне!
— Напротив. Я тут один только могу дойти до дела, не обманывай себя, пан, один ты тут ничего не придумаешь. Если хочешь послушаться меня, пан…
— Мы теряем время попусту, — прервал его Остап. — Прошу сейчас же сдать мне бумаги.
Пан Сусель не торопился исполнить его требование. Остап пошел к средним дверям, запер их, завесил окна и, достав сургуч и печать, сказал Полякевичу:
— Прикажи, пан, подать мне свечу.
— Для чего? — спросил Сусель.
— Опечатаем контору.
— Но здесь мои вещи и мои собственные бумаги.
— Вещи можешь, пан, сейчас велеть взять. Бумаги же ваши не должны тут находиться, впрочем, по рассмотрении, я их возвращу пану.
Сусель вытаращил глаза, схватил себя за вихор и побежал снова к жене. Прежде чем Полякевич принес свечку, управляющий и жена его вбежали в контору. Но хорошенькая блондинка была неузнаваема. Она дрожала и тряслась от гнева, а громкий голос ее пискливо дребезжал в ушах.
— Что ты, пан, воображаешь? — кричала она. — Застращать, что ли, нас хочешь? Схватить, арестовать, опечатать! Пан не знает, с кем имеет дело! Муж мой не какой-нибудь эконом, которого можно безнаказанно обидеть, тут речь идет о нашей чести, а не о вашем скверном месте! Знает ли пан, кто я такая? Брат мой — младший судья в земском суде, отец мой служит в губернском правлении советником, слава Богу! Что ты, пан, думаешь, что ты опутать, запугать нас можешь?
— Думаю, почтенная пани, — отвечал Остап холодно, приготовляясь к опечатанию, — думаю, что пани вмешивается не в свои дела. Впоследствии можно будет на меня жаловаться, если угодно.
Видя, что слова ее не производят никакого действия, пани Суслина вышла, хлопнув дверью, муж ее остался у порога, Остап и Полякевич в это время опечатывали двери и окна.
— Назначь сейчас же человека для присмотра за канцелярией, — сказал Остап Якову, — а сам поедешь со мной.
Старик с сияющим лицом живо повернулся и сейчас же возвратился.
— Староста Лебеда останется при конторе, я за него ручаюсь, — сказал он.
— А мы поедем, — сказал Остап.
В сенях застали уже старика Лебеду, который из любопытства, услыхав о приезде нового управляющего, притащился на барский двор, при нем опечатали двери, оставили его на карауле с приказанием не дозволять вывоза движимости пана управляющего. Коляска пани Суслины стояла запряженная, она собиралась отправиться к брату и родным за помощью от угрожающей опасности. Пан Сусель, сам не свой, в беспокойном духе, ходил от двери к двери, повторяя:
— О, когда так, то посмотришь, что из этого выйдет!
Остап с Полякевичем пошли на барский двор, когда они остались одни, честное сердце кассира заговорило:
— А, пан! — воскликнул он. — Помоги нам, Господи, хотя и кажется, что ничего не будет, что тут у нас делается, того описать и рассказать невозможно. Содом, пан, и Гоморра! Графу все равно было, что говорить, что нет, он с некоторых пор как бы одеревенел. Человек терпел, плакал, а не смел пикнуть. Графа все выводило из терпения. Бывало, приду к нему и только начну говорить, а он меня отправит к управляющему, а управляющий-то первый злодей, он теперь богаче графа. Будет много хлопот и вряд ли что выйдет. У управляющего в уездном суде тьма защитников, родных, приятелей и шпионов. Вертеп беззакония! — добавил он, вздыхая.
— На кого из служащих у нас можно положиться? — спросил Остап.
— Есть двое старых, почтенных слуг, которые ходят без сапог, как и я, прочие же, пан, все щеголи, — со вздохом молвил Яков, — молодежь, родные управляющего или его жены, или родные родных, или кумовья и сваты! Пану надо, как можно скорей, поспешить, всех разом со двора долой, приказать им подать счеты, лишить их власти и спасать то, что еще не погибло. Медлить нельзя, а то и последнее растаскают.
После долгого совещания с почтенным Яковом Остап бросился в бричку и поскакал в город.
Тут убедился он, что в самом деле трудно ему будет сладить с управляющим, низшие чиновники, от которых часто все зависит, были совершенно ему преданы.
Едва разошлась весть, что новый управляющий поверенный Альфреда прибыл в город, как уже пан Цемерка с двумя другими кредиторами явились на его квартиру и с угрозами требовали должных им денег. Остап был на все готов, встреча с управляющим придала ему новые силы. Умерив, сколько можно, свое раздражение, он кротко и хладнокровно встретил кредиторов, которые вошли с шумом, криком и с очевидным желанием напугать его. Остап при первом же вопросе Цемерки отвечал, кланяясь:
— С кем имею честь говорить?
— Фамилия моя Цемерка, Иван Цемерка, и я пришел сюда за моими деньгами. Слышишь, пан, понимаешь, пан?
— Слышу и понимаю, — сказал Остап, — но пан начал с нами процесс?
— Конечно, и пущу графика-то с сумою, — возразил Цемерка, махая палкой. — Я поучу его разуму, слышишь, пан?
— Позвольте, — прервал Остап, — о пане графе прошу при мне осторожнее выражаться, потому что я уважаю его и знаю, что он в глубине души добросовестный человек, хотя наружность и против него.
— Наружность, милостивый государь?
— Поговорим о делах, а о них следует говорить хладнокровно и просто. Процесс начат.
— И уже почти выигран.
— Еще нет, — отвечал Остап. — Долговая запись пана была сделана из семи процентов, а такой процент запрещен законом. Мы, однако, все исполнили, к чему обязались. Но прежде чем пан выиграет процесс, пройдет довольно времени, а нам это-то и нужно: время все делает.
— Так-то! — крикнул со злостью Цемерка. — Вот они, почтенные-то люди!
— Это доказывает только, что мы знаем свои интересы, — отвечал Остап, — но не думаем отвергать ни долгов, ни процентов. Если пан мирно поладит со мной, я заплачу.
— Как заплатишь? — едва веря своим ушам, спросил Цемерка. — А чем же заплатишь? Откуда возьмешь деньги? Разве я не знаю, в каком вы положении? Хочешь пустить мне пыль в глаза! Заплатит, слышите! В банк уже три срока не внесено, экзекуцией выжимают подати, должники кричат, точно с них кожу дерут, а он говорит: заплачу. А чем же заплатите? Стружками?
— Что принадлежит пану, тем и заплачу.
— Да не можете заплатить, слышишь, пан?
— Заплатим сегодня, завтра, когда пан хочет, но вперед сделаем сметы.
— Капиталы с процентами?
— Все.
Цемерка надеялся, что при благоприятных обстоятельствах он возьмет деревню почти даром, сделал гримасу и покачал головой.
— Этого быть не может! — воскликнул он.
— Если не заплатим в определенный срок, то пусть паны покупают имение с аукциона.
— Следовательно, и нас удовлетворит пан? — подхватил другой кредитор.
— И вас тоже! — отвечал Остап.
— А банк? — спросил третий.
— Банк будет удовлетворен с первой почтой.
— А подати?
— Вношу их сегодня в казначейство.
Кредиторы переглянулись между собою, пожали недоверчиво плечами, а пан Цемерка заговорил по-своему:
— Кто их знает, золотую руду, должно быть, нашли? А что, пан, ведь ты здесь еще внове, знаешь ли ты, чему равняются все долги графа?
— Все до гроша, знаю.
— Долг преогромный, около миллиона.
— Немного менее.
— Откуда же вы возьмете такую сумму? У вас нет кредита.
— А почему пан это знает?
— Надеюсь, кому я не дам, тому никто не даст.
Остап расхохотался, и громкий смех его немного смутил спекулятора.
— Пан смеется?
— Невольно, против желания.
— Что тут смешного?
— А то, что пан считает себя здесь Ротшильдом.
Цемерка хотел уже ответить грубостью, но как-то удержался.
— Но приступим к делу, — сказал он, — покажи мне, пан, твою возможность покончить с нами, и я кончу.
— Считай, пан, а я плачу.
— Я хочу видеть, откуда и чем пан платит? Что говорить напрасно: плачу, плачу.
— Мне кажется, я не обязан толковать, откуда и как я заплачу! Для чего мне рассказывать пану о состоянии нашего кармана? Однако же, чтобы успокоить пана, скажу, что у нас долгу восемьсот семьдесят пять тысяч, включая сюда недоимки, незаплаченные проценты, неотданное жалованье, законные штрафы и издержки.
