Бела Иллеш - Карпатская рапсодия
— Железная дорога, которую венгерский народ до сих пор считал своей, на самом деле принадлежит прусским банкирам.
Разоблачение Вандора вызвало ужасную бурю. Даже сторонники правительства пришли в ярость.
— Неслыханно! Возмутительно! — кричали со всех сторон.
Но бургомистр Турновский не согласился с взбунтовавшимися венграми.
— С каких это пор и почему надо считать национальным несчастием, если наши немецкие союзники помогают нам строить железную дорогу, насаждать у нас культуру? Тот, кто в этом усматривает несчастье, принимает дружескую руку за хлыст. Вместо того чтобы осыпать грязью наших друзей, вы бы говорили лучше о том, что в Волоце выбрали русинского старосту.
Новая буря. Теперь скамьи ломали члены самоуправления русинского происхождения.
Слова попросил сойвинский русинский поп Дудич.
— Вот уже четыреста лет немцы мучают народы Венгрии и сдирают с них семь шкур, а бургомистр Турновский усматривает для Венгрии опасность в том, что русины в Волоце избрали своего русинского старосту.
— Русский агент! — крикнул Дудичу Маркович.
— Держи язык за зубами, жид! — ответил русинский поп.
Услышав бранные слова, члены самоуправления один за другим повскакали со своих мест.
Все орали. В воздухе замелькали кулаки.
Председательствовавший Гулачи после долгих напрасных звонков, с трудом припоминая классический пример, закричал громким голосом:
— Убивайте друг друга, господа, только прежде выслушайте меня!
После этого странного предложения в зале восстановилась тишина.
Чтобы придать своим словам особую торжественность, Гулачи поднялся с председательского места.
— Я думал, уважаемое собрание, — сказал он, — что все мыслящие люди поняли то, что произошло за последние месяцы в нашем благородном комитате, и что каждый исполнит свой долг. Не русские и не немцы угрожают теперь Венгрии. Тот, кто даже после суда над Фоти не понял, где скрывается враг и кто является врагом, тот, боюсь, проснется только, когда над его головой будет гореть крыша. Теперь, господа, нет больше места трениям между нами. Тот, для кого священны бог, король и отечество, отбросит старую вражду и станет в ряды борцов, всегда готовых защищать свое гнездо, древнюю землю своих предков.
В ответ на слова вицеишпана Гулачи последовали громкие аплодисменты и крики «ура». В этот день заседание комитатского самоуправления вынесло все свои решения единогласно.
Спустя несколько недель после суда над Фоти в Берегсасе случилась новая сенсация: на его улицах появилась первая поливная машина.
Третий роман Филиппа Севелла
Спустя два года после моего возвращения в Берегсас, в Сойве и в ее окрестностях вспыхнула страшная эпидемия сыпного тифа. Несмотря на то что из Мункача и даже из Берегсаса в Сойву были посланы врачи и медицинские сестры, в сойвинском округе смерть работала в три смены.
Во всех церквах комитата, без различия языка и религии, ежедневно молились за выздоровление больных и за спасение душ умерших. Берегсасские православные устроили даже процессию с хоругвями. Спасению душ умерших от тифа это, может быть, и помогло, но на судьбу больных никакого влияния не оказало. Эпидемия закончилась только с наступлением необыкновенно суровой зимы. К тому времени число жертв дошло уже до двух тысяч.
После того как последние жертвы эпидемии в Сойве были похоронены, а заразные бараки сожжены, мункачские и берегсасские врачи поехали домой. В это время заболел дядя Филипп. Но не тифом. Когда приглашенный тетей Эльзой из Мункача врач провел с больным полтора часа, он сказал ей:
— Коллега Севелла истощен вследствие крайнего физического переутомления. Он слишком много волновался. Сейчас он нуждается в отдыхе — больше ничего. Через несколько недель он будет здоров.
Мункачский врач ошибся.
Прошло три недели, четыре, но в состоянии дяди Филиппа никаких изменений к лучшему не произошло. Сойвинский «еврейский доктор», который в течение двух с половиной месяцев эпидемии не спал спокойно ни одной ночи, ни разу не доел ни одного обеда и ужина, работал за десятерых и за два месяца потерял почти восемь кило, — целыми днями безмолвно сидел у своего письменного стола, неподвижно глядя в пространство. Тетя Эльза по утрам одевала его, по вечерам раздевала, а днем кормила, как маленького ребенка.
Когда выяснилось, что утешительное пророчество мункачского врача не сбылось, тетя Эльза пригласила врача из Берегсаса — доктора Яношши. Он провел в доме Севелла целый день. Перед отъездом он сказал тете Эльзе:
— Меланхолия. Необходимо изменить обстановку, развлечься… Я бы на вашем месте, сударыня, поместил коллегу Севелла в один из будапештских санаториев.
Тетя Эльза последовала этому совету.
Не имея достаточно денег, она обратилась за помощью к моему отцу. Кароя поселила у нас, а сама поехала с больным мужем в Будапешт. Там дядю Филиппа поместили в один из самых дорогих санаториев для нервнобольных.
Санаторий поглотил много денег, но дяде Филиппу никакой пользы не принес. Тетя Эльза не доверила своего мужа сестрам и осталась сама в санатории. Она сама одевала и раздевала дядю Филиппа, сама кормила его, охраняла его сон, сидя рядом с его кроватью. Врачи были уверены, что после такого ухода за больным жена Севелла скоро заболеет. Но они ошиблись. Работа, бодрствование и тревога за мужа не сломили тетю Эльзу. Правда, она немного похудела, но стала выглядеть еще моложе. Никто не верил, что ей было уже около сорока четырех лет.
В будапештском санатории дядя Филипп, так же как и дома, в Сойве, целыми днями неподвижно сидел в кресле и глядел перед собой. Он принимал прописанные ему всевозможные капли и, порошки, но уговорить его участвовать в устраиваемых в санатории играх или концертах было невозможно. На задаваемые вопросы он отвечал «да» или «нет», а иногда и вообще не давал ответа. Единственный обнадеживающий момент лечившие его врачи находили в том, что взгляд грустных больших черных глаз больного был хотя и бесконечно печальным, но вполне сознательным.
Главный врач нервного санатория знал о дяде Филиппе задолго до того, как лично познакомился с ним. Он помнил тот забавный случай, когда благодаря интересу профессора Коха к научным трудам Севелла молодой врач попал в полицейский участок. Главный врач был добросовестным человеком. Когда он увидел, что санаторное лечение никакой пользы больному не приносит, он посоветовал тете Эльзе вернуться вместе с мужем в Сойву.
— Привычная обстановка и зелень Карпат, может быть, исцелят коллегу Севелла. У нервных больных никогда нельзя знать, что их излечит.
И вот однажды утром, во время одевания, тетя Эльза сказала своему больному мужу:
— Знаешь что, Филипп, поедем домой.
Больной сначала отрицательно покачал головой, затем возразил:
— Нет, Эльза, мы пока не поедем. У меня в Будапеште есть еще дела.
— Какие у тебя тут дела? — спросила тетя Эльза, не зная, радоваться ли ей или плакать.
— Я сделал некоторые важные, очень важные наблюдения. Мой долг — не скрывать этих наблюдений. Напишу ряд статей в одну из будапештских газет. Я думаю, лучше всего в рабочую газету.
Когда тетя Эльза сообщила врачу, что ее муж хочет работать, тот ей посоветовал переехать из санатория в какой-нибудь тихий пансион. У нервных больных никогда нельзя знать…
В саду тихого пансиона в горах Буды дядя Филипп начал работать. В течение двух недель он писал часов по семь-восемь в день. И работа сделала то, чего не могло достигнуть никакое лечение, — она исцелила его. Через две недели болезнь совершенно исчезла. Только одежда на дяде Филиппе теперь висела, да иссиня-черные волосы стали серебряными, и под глазами легли темные тени.
Когда тетя Эльза показала первую статью своего мужа благожелательному главному врачу нервного санатория, тот покачал головой:
— Боюсь, что коллега Севелла не будет больше врачом.
По желанию дяди Филиппа тетя Эльза отнесла статьи в редакцию рабочей газеты. Статьи эти были напечатаны одна за другой.
Доктор Севелла был убежден, что писал эти статьи как врач, по своей специальности. Вопросы, которые он разбирал, выражения, которые он употреблял, были взяты из области медицины. Но серия его статей все же была определенным политическим выступлением. В этих рожденных в столь необычайных условиях статьях были следующие мысли:
«Причиной самых распространенных и самых опасных болезней, уносящих ежегодно сотни тысяч жизней, являются не микроскопической величины бациллы, а непомерно большие поместья.
Туберкулез, тиф и сифилис лишь разновидности одной и той же ужасающей болезни. Трудно дать этой болезни название, которое принял бы весь мир. В Германии ее можно было бы назвать «крупповской горячкой», в Северной Америке — «вандербильтовской» или «рокфеллеровской болезнью», а в Лесистых Карпатах — «шенборновской язвой».
