Александр Западов - Забытая слава
— Право, и сейчас еще за чудо почитаю, что с вами разговаривать могу, Иван Иванович, — продолжал Ломоносов. — Ведь Рихмана убило в тех же точно обстоятельствах, в которых и я был в ту грозу у своей электрической машины.
Как и все в городе, Сумароков знал, что во время опытов с атмосферным электричеством сотоварищ Ломоносова профессор Рихман был поражен молнией, ударившей в железный прут громоотвода. Сумароков не мог не уважать бесстрашия Ломоносова, видел его увлеченность исследованиями природы, но все это не вызывало в нем сочувствия. Такие занятия казались Сумарокову неподходящими для истинного поэта. По-настоящему значительным в его глазах было только то, что относилось к общественным интересам, к борьбе политической, к управлению страной и народом. Физики не решали таких вопросов, а стихотворец должен отвечать на них, и Сумароков считал себя обязанным делать это как можно подробнее.
— Опыт плачевный, что и говорить, — закончил Ломоносов, — но смерть его прекрасна. Он умер, исполняя по своей профессии должность. И мы теперь знаем, что громовую силу отвратить можно, однако шест с железом надо ставить на пустом месте, в которое бы гром бил сколько хочет.
— Вы написали мне об этом случае в Москву, — сказал Шувалов, — и я очень за вас порадовался. Не скрою, что те, кто рассказывал о смерти профессора Рихмана, порицали ваши опыты — они, дескать, гневят бога, и надобно удивляться, что одного только зашибло.
— Я знаю, Иван Иванович, и более всего опасаюсь, чтобы этот случай не был у ее величества истолкован против наук. Тут на вас надежда. И о том еще прошу, чтобы семье несчастного Рихмана назначить, сколько следует, на пропитание — остались вдова, теща и трое детей. Старший сын, пяти лет, добрую показывает надежду и может быть воспитан таким же любителем наук, как его отец.
— И это помню, Михайло Васильевич, — уверил Шувалов, — да ведь у нас дело-то не скоро делается, сами знаете. За мной ведь и еще один должок есть: мнение ваше о Московском университете я получил и вам свой план вскоре сообщу. Он с вашим весьма различествовать не будет. Однако наперед скажу: пункты о том, чтобы доставлять образование всем сословиям, не исключая и податных крестьян, апробации не удостоятся. Подлый народ учить нам не нужно, — кто ж землю потом пахать станет?
Сумароков неожиданно для себя вмешался в разговор.
— Подлый народ — бездельники, а не земледельцы и ремесленники, — резко возразил он. — У нас это имя дается всем тем, кто не дворянин. О несносная дворянская гордость! Невежды — вот прямая чернь, Иван Иванович, и не в поле крестьянском, а в Петербурге обитают они.
— Ваше превосходительство, — медленно и твердо сказал Ломоносов, — а мне обратно в Холмогоры идти прикажете? Если не землю пахать, так рыбу ловить, как отец мой и соседи его в том упражняются?
Шувалов слегка смутился:
— Я не о вас говорю, Михайло Васильевич, как вы могли этакое подумать…
Недовольный тем, что его прервали, Сумароков торопился досказать:
— Собрались невежды в Петербурге, и многое знать называется у них «знать по-школьному», «по-педантски», а малое знать, или, погрубее выговорить, ничего не смыслить, слывет «знать по-кавалерски».
— Кто ж тут педанты и кто кавалеры? — спросил Шувалов, ухватившись за повод лишить разговор личного свойства, который придал ему Ломоносов.
— Педанты, по мнению невежд, суть профессоры и прочие ученые люди. А кавалеры, иначе сказать — дворяне, знают, сколько благородному человеку пристойно, то есть мало и неосновательно. Столько, чтобы уметь начинать говорить обо всем и окончать ни о чем, скакать из материи в материю.
— Ловко вы кавалерское знание честите, Александр Петрович! — засмеялся Ломоносов.
— Быть историком, физиком, математиком дворянину стыдно, — быстро говорил Сумароков, — а всего стыднее — проповедником. Похвально ничего не знать, а всего похвальнее — не знать и грамоте. Предки наши рассуждали так: «На что уметь писать? Ведь не в подьячих быть… На что уметь читать? Ведь не во дьячках быть». Так их время прошло, а теперь мы в просвещении прямую нужду имеем.
— Иные и без вас это поняли, — колко сказал Шувалов. — Я немалую заботу несу о приращении, наук и, следовательно, об истинной пользе и славе отечества.
— Многие молодые люди из весьма знатных семейств устремляются в безделушки и всю премудрость во единой моде почитают, не мысля ни о небе, ни о земле. Две особы недавно вели разговор. Одна была просвещенна и знала, что есть на свете Африка, ибо у себя имела арапа. «Я думаю, — говорит, — что в Африке-то очень жарко, если солнце в ней так жестоко, до черноты, сжигает людей». А другая, смеючись, отвечает: «Фу, матка, будто не то же в Африке солнце, что и у нас!» Я и эту особу называю просвещенною: она знает, что солнце одно только на свете, а другие и об этом не ведают!
Сумароков так убежденно и серьезно сказал последнюю фразу, что собеседники расхохотались. Уловив паузу, Шувалов спросил:
— Не позавтракать ли нам, господа сочинители? Дух наш бодр, а тело требует подкрепления.
Подойдя к столу, стоявшему посередине комнаты, Шувалов трижды стукнул в пол каблуком и отступил на шаг. Сумароков увидел, что стол вдруг начал странным образом опускаться вниз. Он потер глаза. Стол действительно исчезал. Вот на его месте открылась круглая черная дыра, и запах жареного мяса поплыл в воздухе.
— Никакого волшебства, чистая механика, — сказал Шувалов, любуясь произведенным эффектом. — Избавляет от лакеев-соглядатаев. Можно говорить с друзьями, не боясь чужих ушей.
Вскоре из ямы плавно поднялся стол, тесно заставленный судками, кастрюлями, бутылками. Шувалов разложил приборы, и гости, подвинув стулья, приступили к завтраку. Хозяин подливал вино.
Ломоносов рассказывал о своих мозаичных работах.
Он проделал несколько тысяч опытов и научился окрашивать стекло, приготовлять смальту — мозаику. После первых портретов Ломоносов думал приняться за грандиозные картины на темы из русской истории. В своем имении Усть-Рудица, подаренном императрицей, он открыл фабрику и варил цветное стекло, делал бисер.
— Тружусь, рук не покладая, — сказал Ломоносов, — и горестно слышать насмешки над мозаичным искусством от людей, которые ни уха ни рыла в нем не понимают и доброго в новом деле видеть не хотят. Не обинуясь при Александре Петровиче молвлю — надо унять Перфильевича, Елагина то есть. Он и мозаику и стихи мои подвергает охулению, в одах находит высокопарные мысли и надутость. Кого же он мне ставит в образец? Александра Петровича, коего почитает как учителя своего!
— Так отвечайте ему и тем, кто с ним соучаствует! — воскликнул Шувалов. — Ничего другого от вас не ожидаю ныне, и более того — как друг требую, ибо воля императрицы мне ведома. А вам, Александр Петрович, критику свою и на себя обратить бы не худо. Громки оды Ломоносова, да зато все их слышат, а Сумароков, видно, хвалу монархине молча слагает, в печать стихов не дает, что не мной одним замечается.
Сумароков побледнел.
— Что оды Михайлы Васильевича чрезмерно громки, надуты и против языка нашего грешат — говаривал я, не отпираюсь, — подыскивая слова, отвечал Сумароков. — Кому что нравится, на вкус и цвет товарищей нет. Но не всем же играть на трубе и бить в барабаны. Инструмент поэта — лира.
— Не спорю, но лира, а не гудок или балалайка, на чем ваш Перфильевич играет, как шут в балагане. — Шувалов вынул из кармана сложенный вчетверо лист. — Послушайте, что отвечает Елагину один ученый и умный корреспондент.
Шувалов хитро взглянул на Ломоносова.
Сумароков нервно перебирал пуговицы камзола.
— Начало опускаю, тут автор о Елагине судит зло, но тонко. А вот дальше: «В первой строчке почитает Елагин за таинство, как делать любовные песни, чего себе Александр Петрович, — то есть вы, — как священнотайнику приписать, не позволит… Семира пышная, то есть надутая, ему неприятное имя, да и неправда, затем что она больше нежная. Рожденным из мозгу богини сыном, то есть мозговым внуком, не чаю, чтоб Александр Петрович хотел назваться, особливо, что нет к тому никакой дороги».
Сумароков должен был сознаться, что автор письма рассуждает логично, критикуя посвященные ему стихи Елагина из «Сатиры на петиметра и кокеток». Он заметил изъяны елагинского слога и неуклюжесть похвал.
— «…Минерва трагедий и любовных песен никогда не сочиняла; она богиня философии, математики и художеств, в которые Александр Петрович, как человек справедливый, никогда не вклеплется… Наперсником Буаловым назвать Александра Петровича несправедливое дело. Кто бы Расина назвал Буаловым наперсником, то есть его любимым прислужником, то бы он едва вытерпел: дивно, что Александр Петрович сносит. Российским Расином Александр Петрович по справедливости назван за тем, что он его не токмо половину в своих трагедиях по-русски перевел, но и сам себя Расином называть не гнушается. Что не ложь, то правда».
