Еремей Парнов - Витязь чести: Повесть о Шандоре Петефи
— Одним словом, у меня создалось впечатление, что в нем произошли известные сдвиги к лучшему, — заключил он доклад. — Во всяком случае, он безропотно принял половину ассигнованной вами суммы. Это, я считаю, большой успех.
— Почему половину? — осведомился иезуит.
— Не хотелось рисковать сразу всем, — озабоченно признался Кути. — В случае явно выраженного движения к добру можно будет подкормить его еще раз. Так будет вернее.
— Допустим. — Бальдур на мгновение поднял глаза. — А вы верите в такое движение?
— Ничуть, — зачем-то бравируя, ответил Кути. — Этот недоучка способен на любую подлость. Денежки-то он взял, но я не поручусь, что в эту минуту там, в якобинском кабаке, не кропаются строки о… черных сутанах, — досказал чуть ли не со сладострастием.
— Что ж, — бесстрастно ответил отец Бальдур, — посчитаем тогда наш маленький опыт неудавшимся… По крайней мере, половина денег, что вы столь рачительно уберегли, пойдет на богоугодные цели.
— Конечно, — поддакнул, потеряв почему-то голос, Кути. — Вы совершенно правы, монсеньор.
В ту же ночь, понтируя против гостившего у эрцгерцога палатина фельдмаршал-лейтенанта Кауница, он спустил две тысячи пенгё. Подвела бубновая дама, которую его превосходительство придавил тузом.
Болтая за ликерами и сигарой с недавними партнерами по ломберному столу, он вновь, но уже в самых черных красках пересказал свой диалог с поэтом.
— Можете верить моему глазу, господа, — сделал окончательный вывод, — он сумасшедший.
— Или русский шпион? — высказал свою точку зрения Кауниц.
— А что? Вполне возможно, — словно бы прицениваясь, склонил голову набок Лайош Кути. — Он, знаете, обмолвился как-то, что хотел бы видеть на венгерском престоле словака.
— Тогда вы правы, он действительно сумасшедший, — заключил Кауниц.
О деньгах, которые нужно будет вернуть, как только Петефи напечатает очередное злопыхательское творение, чего, видимо, не придется ждать особенно долго, он старался не думать.
Той же ночью в «Пильваксе» действительно родился набросок: «Что вы лаетесь, собаки? Не боюсь! Умерьте злость! В глотку вам, чтоб подавились, суну крепкую я кость. Не тепличный я цветочек, вам меня но срезать, нет! Я безудержной природы дикий, вольный первоцвет!»
Догадавшись, а это было вовсе не трудно, что на сей раз его просто хотят купить, он ощутил удалую бесшабашную ярость, которую и поспешил перелить в энергичные, злые стихи. О другой стороне предпринятой Кути неуклюжей попытки он, естественно, не догадывался. Зато отец Бальдур удостоверился, что, по крайней мере, одна из двух певчих птичек уже крепко запуталась в его силках. Две тысячи пенгё за великосветского шпиона со столь разветвленными связями, в сущности, было не очень дорого.
15
Стекают струйки по замшевой коре венских платанов. Бледные листья ложатся на мокрый булыжник. Омытые дождем, ядовито зеленеют шпили и купола.
Вновь цокают копыта по мостовым имперской столицы. Пятерик вороных — пара дышловых и тройка на выносе — мчит забрызганную навозной жижей карету мимо старой стены, обагренной холодеющей кровью дикого винограда, по кольцу бульваров, в тихие улицы Альзергрунда. Гайдук в дождевике поверх ливреи, знай себе, пощелкивает кнутом. Звенят бубенцы и поскрипывают колеса. Фонари задевают шуршащие ветки, опавшие листья прилипают к выгнутой дверце, где под графской короной в девять зубцов сусально поблескивает на черном герб семейства Колло-до-Турн.
Но, невзирая на герб, на ливрею, на фамильные цвета пестрой сбруи, не сиятельного маркграфа покачивают бархатные подушки берлины. Прильнув к затуманенному оконцу, бесстрастно взирает на проплывающую мимо роскошь барокко монсеньор Бальдур, залетный венгерский гость.
От замка к замку, от монастыря к монастырю мчался он, не зная отдыха, прямо из Эстергома. Меняя, словно на почтовых станциях, подставы, а то и сам экипаж, спешил с тайной вестью, которую не мог доверить письму.
У голубого дворца, построенного фон Эрлахом, тонким, изысканным зодчим, карета описала дугу и замерла под навесом подъезда.
— Я от его высокопреосвященства эстергомского кардинала, — шепнул Бальдур надменному дворецкому в завитом парике. — Доложите эрцгерцогине, — и повернулся к зеркалу пригладить седеющие виски.
В зале, увешанной доспехами для конных и пеших, было сумрачно и тихо. Витражные окна, выполненные в виде фамильных гербов, почти не давали света. Отражаясь в глубоком стекле витрин, где хранилось драгоценное оружие толедской работы с чеканкой и узором чернью по золоту, экономно горела одинокая свеча. С дубовых балок потолка свисали тяжелые знамена. Их витая бахрома, кисти и позеленевшие от времени вензеля скупо переливались случайными отсветами.
Ждать пришлось недолго. Бесшумно раздвинулась дубовая обшивка, и в освещенном проеме возникла полная, с горделивой осанкой женщина в газовом платье и бальной коронке, венчавшей затейливый шиньон. На левом рукаве, чуть выше локтя кавалерственной дамы, выделялся орденский знак «Рабыни добродетели», которым награждались только принцессы крови, — солнце и четыре алые розы.
После bain cosmetique de lait[42] эрцгерцогиня София выглядела моложе своих лет и, при благоприятном освещении, могла даже показаться красивой.
— Значит, время настало? — Она приглашающе улыбнулась. — И вам не страшно? — спросила, когда сомкнулась стена маленькой белой гостиной, примыкавшей к оружейной зале. Подобрав шлейф, присела на кушетку, нервно раскрыла эмалевую табакерку с тончайшей макубой, взяла понюшку и вволю чихнула. — Сядьте здесь, — поманила к себе и грузно подвинулась, хрустнув пластинами бурно входившего в моду корсета.
— Момент, которого все мы так ждали, видимо, наступил, — кивнул Бальдур, привычно скрестив руки. — Известное вам лицо сильно скомпрометировало себя финансовыми махинациями и прочими предосудительными поступками.
— И вы считаете, что одного этого достаточно, чтобы свалить Клеменса? — Пренебрегая конспирацией, София назвала имя престарелого канцлера и залилась театральным смехом. — Что это: непростительная наивность или ловушка? — спросила, приблизив к глазам лорнет.
— Немедленной отставки скорее всего не последует, но ветхое здание все равно пошатнется и рано или поздно обрушится от нового толчка.
— И все же меня не перестает тревожить… — она задумалась, подыскивая подходящее выражение, — столь радикальная перестановка фигур на шахматном столике. Вы понимаете меня?
— Это вызвано обстоятельствами, — объяснил Бальдур. — Церковь живет категориями вечности, и потому мы делаем ставку не столько на отдельных людей, которые, увы, смертны, сколько на идею.
— Но разве не было более преданного слуги идеи, чем Клеменс?
— Вы сами сказали «было», ваше высочество.
— Значит, все в прошлом? — Она раскрыла черепаховый веер. — На кого же вы ставите теперь, монсеньор?
— Я? — Бальдур позволил себе удивленно повести бровью. — Я всего лишь скромный посланец, ваше высочество, и не могу питать никаких личных пристрастий.
— Пусть не вы. — Веер нервно затрепыхался в ее руке, уже обтянутой для выхода лайковой перчаткой. — Но чего тогда хотят они, те, кто над вами? Генерал, например?
— Все те же возвышенные цели, эрцгерцогиня. Процветание церкви и благополучие Габсбургского дома.
— Но падение канцлера неизбежно отзовется и на монархе. Ручаетесь ли вы за то, что перемены ее затронут и августейшую власть?
— Ни в малейшей мере.
— Тогда я просто отказываюсь понимать вас, отец Бальдур!
— Отчего же? По-моему, я говорю достаточно ясно в откровенно. Речь идет об идее, а не о конкретном лице, о Габсбургском доме в целом, ваше высочество.
— Ах, вот как? — Щелкнув веером, она торжествующе всплеснула руками. — Кажется, мы договорились с вами до заговора против его апостольского величества!
— Не нужно громких слов, эрцгерцогиня, — бестрепетно ответил провинциал. — Когда приходится выбирать между монархом и монархией, мы предпочитаем поспешить на помощь последней. Сколь ни труден выбор, но он необходим.
— А сами вы верите в то, что необходимые перемены смогут спасти положение? Палатин Иосиф, насколько я знаю, не ожидает в Венгрии революции.
— Ее не надобно ждать, ваше высочество, она уже пришла. Я имею в виду не крикунов, размахивающих трехцветными тряпками, и даже не якобинские клубы. Это лишь внешние проявления, так сказать, нетерпеливые ростки, до срока проклюнувшиеся сквозь тщательно унавоженную почву. Все дело как раз в ней, в этой подготовленной почве. Куда опаснее молодых горлопанов представляются мне возникшие в последнее время всевозможные общества: «Промышленное», «Балатонского пароходства», «Фиумской железной дороги», «Регулирования Тисы» и несть числа. Промышленники, банкиры — это они перекраивают дух и облик страны, прежде всех замечая неудобства от таможенных границ и прочих ограничений. Их недовольство, вполне справедливое, ибо следует не сопротивляться неизбежным переменам, а тщательно их направлять, создает питательный субстрат для всходов духовных. То здесь, то там распускаются яркие ядовитые венчики. То заезжий гастролер вроде Ференца Листа свалится на голову, то доморощенный гений Петефи преподнесет очередной сюрприз. В обществе сгущается недовольство, раздражение, одним словом, создается подходящая атмосфера для непредвиденной вспышки.
