Анатолий Брусникин - Герой иного времени
Еще дважды пришлось нам ходить в сабельную атаку, теряя людей. Когда же мы добрались до леса, дальнейшее продвижение стало решительно невозможным: казалось, по нам стреляют из-за каждого дерева. Генерал велел остановиться.
— Не нравится мне всё это, — объявил он. — Хаджи-Мурат здесь, мы видели его значок. Значит, где-то должен быть и Шамиль. Как бы он не ударил нам в тыл или во фланг. Скачите, поручик, к Александру Фаддеевичу. Скажите, что я шагу не сделаю, пока не добуду «языка». Сами видели, из тех сорвиголов ни один живым не дался.
Он громко сказал окружавшим его офицерам:
— А что, господа, не угодно ль кому заслужить крест? Добудьте пленного, который объяснил бы, что за чертовщина тут творится.
Никто не вызвался — вояки были опытные, понимавшие фантастичность задачи. Иное дело я.
— Олег Львович, — зашептал я. — Давайте раздобудем «языка»? Поход провалится — нам награды не будет, а вам выслуга нужна!
— Пожалуй, — прикинув что-то, ответил он.
Я немедленно объявил генералу о нашем желании, попросив отправить вместо меня к командующему кого-нибудь другого.
— Пусть только доложат его превосходительству, отчего мне невозможно явиться самому, — скромно присовокупил я.
Вновь меня заставили снять мою белую фуражку и накинуть поверх мундира бурку.
— С Богом! Да поторопитесь, солнце ждать не станет, — напутствовал нас генерал.
Как берут пленных я, разумеется, не представлял и целиком полагался на Олега Львовича. Он относился к разряду людей, про которых думаешь, что они умеют всё на свете. И лишь когда мы углубились в густую чащу, я вдруг сообразил, что Никитин, как и я, никогда не бывал в этих местах.
— Откуда вы знаете, в какую сторону двигаться? — спросил я шепотом.
Едва мы отделились от отряда, вся моя бравада пропала. Я остро чувствовал враждебность окружавших нас зарослей, откуда в любую секунду мог грянуть выстрел. Надо сказать, что леса в тех краях нисколько не похожи на русские. Деревьев почти нет, одни кривые березки, зато повсюду густой кустарник, сквозь который ничего не видно. Каждый шаг, особенно конский, отдается треском и грохотом — то есть двигаться незаметно никак нельзя.
— Мы идем туда, откуда можно осмотреть долину.
Мой спутник показал на холм, видневшийся впереди. Мне стало странно, что я сам не додумался до такой простой вещи.
Чтоб подняться по довольно крутому склону, пришлось вести лошадей в поводу. Олег Львович в своих горских сапогах шел очень быстро, а я, несмотря на молодость и крепость телосложения, довольно скоро выдохся. Бурку и папаху пришлось снять — я весь обливался потом. Но самолюбие не позволяло просить о передышке. Путь наверх, казалось, длился целую вечность. Я в конце концов сильно отстал, потерял из виду Никитина и тащился за ним по звуку и по следам копыт.
К тому времени, когда я достиг вершины, Олег Львович уже всё, что нужно, разглядел. Долина отсюда просматривалась, будто разложенная на столе географическая карта.
— Смотрите, — стал показывать он. — Вон четыре аула, которые уже заняты нашими. Над ними черные дымы. Еще три селения расположены далее к востоку и соединены лесной дорогой. Судя по облаку пыли, убегающее население находится между шестою и седьмой деревней.
Я приложился к подзорной трубке. Всё было так, как он сказал.
— Что же делать? Мы опоздали?
— А ну-ка дайте.
Он взял у меня окуляр.
— Глядите!
Я увидел, что к аулу, расположенному с другой стороны от нашего холма и уже покинутому жителями, движутся три всадника: двое в папахах, один в белой чалме.
— Зачем они возвращаются?
— Не знаю. Но упустить их нельзя. Это наш шанс. Живей!
С этими словами Олег Львович вскочил в седло и, не разбирая дороги, напролом, через кусты, помчался вниз. Я за ним. Любой конь, не выросший в горах, переломал бы себе от такой скачки ноги, но никитинский крепконогий черкесский конь и моя кабардинка ни разу не оступились. С холма мы слетели самое большее в пять минут.
Всадники уже ехали по главной улице аула. Нам было хорошо их видно. Я не отрываясь смотрел в трубку. Вот человек в чалме спешился и, по-старчески семеня, вбежал в большой каменный дом с башней, увенчанной полумесяцем. Это несомненно была мечеть.
Олег Львович сбатовал лошадей по горскому обычаю: вторую головой к хвосту первой и потом пропустил узду через кольцо седельного ремня. При этом можно спокойно уйти, оставив коней без присмотра, они никуда не денутся.
— Возьмите винтовку, а сапоги снимите, — тихо сказал он.
Мы бесшумно бежали меж пустых домов, ворота которых все были нараспашку. Сакли стояли к улице глухими безоконными стенами, на которых там и сям сохли лепехи конского навоза — так в горах заготавливают кизяк. Я вдыхал на бегу кислый запах чужой, незнакомой мне жизни.
У самого годекана, то есть деревенской площади, Никитин выглянул из-за угла. Я, как мог осторожно, тоже.
Двое горцев сидели верхом, спиной к нам, и смотрели на мечеть. Вид у них был не особенно молодецкий. Я догадался, что это не воины Хаджи-Мурата, а обычные уздени, то есть крестьяне.
— Всё как нельзя лучше, — зашептал я. — Мой — левый, ваш — правый. Стреляем разом. А старика возьмем. Он, верно, мулла или старейшина.
Олег Львович наморщил нос:
— Вы как угодно, но я стрелять не стану. Я ведь объяснял, в каких случаях почитаю убийство допустимым.
— Нашли время шутить!
— Я не шучу. Эти люди мне ничего дурного не сделали.
— Заметят — сделают!
— Ну так пусть заметят… Вы-то, коли охота, стреляйте. Я вам своих принципов не навязываю.
Человек в чалме уже показался в дверях. Нельзя было терять ни секунды. Не раздумывая, я взвел курок, приложился и выстрелил. Моя жертва, качнувшись, выпала из седла.
Одновременно с этим Олег Львович выскочил из укрытия и быстро побежал ко второму всаднику. Тот, встрепенувшись, выхватил ружье и приложился. Лишь тогда Никитин свалил его выстрелом из пистолета. Мне подобная щепетильность показалась глупой. Война — не рыцарский турнир. Однако у каждого свои чудачества.
Теперь нужно было исполнить главное — схватить седобородого старика. Он замер как вкопанный, прижимая к груди что-то плоское, обернутое куском зеленого шелка. Бежать он не пытался, да и некуда было. Не выпуская своей ноши, старик оскалился и обнажил кинжал, но Никитин схватил его за правую руку. Тут подоспел и я. Вдвоем мы повалили бешено брыкающегося «языка» наземь и скрутили его же ремнем. Некоторое время он катался в пыли, по-звериному рыча. Потом утих, закрыл глаза и забормотал что-то беззвучное серыми губами — наверное, молился. Сверток валялся на земле. Зеленая ткань развернулась, открыв толстую книгу в старинном кожаном переплете.
У меня появилась возможность перевести дух. Я впервые убил человека. Во всяком случае с близкого расстояния — чтоб видеть труп перед собой. Но в том-то и дело, что смотреть на дело своих рук я не стал. Нарочно отвернулся. А вот Никитин перевернул застреленного им горца на спину.
— Хорошо хоть наповал, — сказал он. — А ваш, кажется, стонет. Куда вы его?
— Не знаю…
Я так и не повернулся глянуть.
Олег Львович, вздохнув, подошел.
— Хребет пополам. Долго будет мучиться, бедняга. Добейте его.
В ужасе я замотал головой:
— Господь с вами!
Он достал второй пистолет. Я зажмурился.
Грянул выстрел.
Молча мы перекинули «языка» через седло его же коня и пошли прочь с площади.
Я чувствовал правоту страшного поступка Никитина, но не желал ее признавать.
— Как же ваши принципы? — наконец крикнул я, не выдержав молчания. (Это было, когда мы уже скакали прочь от аула, таща третью лошадь в поводу). — Сколько помнится, вы считаете убийство позволительным в двух случаях: когда на вас нападают или когда вы имеете дело с законченной гадиной. А это не первое и не второе!
— Есть еще один допустимый случай. Я не говорил о нем, потому что не хотел вспоминать… — Лицо Олега Львовича омрачилось. — Но первый раз в своей жизни я сделался убийцей именно таким образом…
Он умолк. Я уж боялся, что не услышу продолжения. Но оно все же последовало.
— Это было в двенадцатом году. Шестнадцати лет я поступил в военную службу. Мечтал разить французов бессчетно и беспощадно, да только вышло иначе… При отступлении от Москвы моего приятеля, такого же юнкера, как я, всего годом или двумя старше, сразила пуля. В живот. Была неразбериха, почти паника. Никто кроме меня подле раненого не остался. Мучился он ужасно. Ваш нынешний горец был стоек и в мужском возрасте, он только зубами скрипел да постанывал, а мой товарищ, совсем мальчик, истошно кричал. Помочь ему было нельзя…
— И вы… убили его?
— Да. Он умолял меня об этом. — Олег Львович передернулся. — Эта картина преследует меня всю жизнь, вот уж тридцать лет. Но иначе поступить я не мог… Вот третий случай, когда я признаю убийство допустимым: если оно является актом милосердия. И коли — всякое на войне возможно — со мной произойдет то же, а вы окажетесь рядом, прошу вас не проявлять мягкости.
