Иван Ле - Хмельницкий. Книга первая
Хмелевский оказался в опасном, угрожающем его жизни положении. Он старался вырваться из рук своих противников и удержаться на ногах, но кто-то изо всех сил ударил его по лицу.
В зале были и единомышленники Стася. Они восторженно восприняли оду, прочитанную на родном языке, и не осуждали автора за то, что он назвал русских патриотами своей страны. Но заступиться за Хмелевского они не решались.
Только Богдан Хмельницкий после некоторого оцепенения, его охватившего, вдруг вскочил с места и побежал к Стасю. Богдан увидел, как посиневший от злости первоклассник Стефан Чарнецкий, невзрачный и тщедушный шляхтич, по-волчьи оскалившись, размахнулся и ударил Стасика в лицо. Возмущенный Хмельницкий вмиг подскочил к обидчику и с размаху отбросил его в толпу обезумевших студентов. Чарнецкий, падая, сбил собой передних, а те — других, и толпа нападающих откатилась назад. Кто-то замахнулся на Хмельницкого, но тот парировал удар.
Воспользовавшись замешательством, Богдан поддержал друга и отвел его к столу, заслоняя собой от нападающих.
— Прочь, не тронь!.. — крикнул он звонким голосом. — Назад, не то… ребра пересчитаю!
Побледневший Хмелевский, с окровавленным носом, уже стоял рядом с другом и также воинственно засучивал длинные рукава бурсацкого кунтуша. Только после возгласа Богдана шум в зале утих и прозвучали властные удары молотка председательствующего. Железный режим школы снова был восстановлен.
На этом и прервался так торжественно начавшийся праздник в школе. Ученикам велели спокойно идти на вечернюю молитву в школьный костел. Здесь отдельно, в углу, всегда должны были стоять и ученики-некатолики. И ксендз — настоятель школьного костела, и «братья» учителя с удивлением, даже с тревогой, посмотрели туда, где стояли схизматики. Глазам не верилось: католик Станислав Хмелевский отошел к схизматикам и с вызывающе поднятой головой стоял рядом о «беспокойным хлопом» Богданом Хмельницким. Заметил это и ритор Андрей Мокрский, но, так же как другие учителя и ксендзы, не выразил своего недовольства. В ответ на вопросительные взгляды «брата» наставника качнул головой, чтобы тот продолжал молитву, не усугубляя этого исключительного происшествия в жизни коллегии.
Даже после того, как настоятель попрощался с учениками, пожелав им доброй ночи, и они, освобожденные от уставных форм поведения, слились в одну массу и с шумом стали расходиться по своим комнатам, никто из учителей не подошел к «Хмелям», никто не показал, что возмущен дерзостью молодого католика.
3
Мелашка сумела тепло и нежно подбодрить и утешить расстроенных юношей. До поздней ночи сидели они в комнате Богдана, рассказывая Мелашке обо всем, что с ними произошло, и просили у нее совета, как им вести себя дальше. Горячий Богдан был склонен не являться на вызов «брата» генерала коллегии и перейти учиться в братскую школу при православной церкви Трех святителей. Братчики с радостью примут их и, он уверен, не будут принуждать Стася принять православие, как этого требовали от Богдана Христовы братья в коллегии.
Но Мелашка посоветовала им не делать этого без согласия родителей. Весной отец обещал прислать казаков с лошадьми, чтобы отвезти Богдана домой. Тогда можно будет и принять решение.
На следующий день перед обедом Стася Хмелевского вызвали к ректору коллегии. В кабинете, кроме самого ректора и ритора Мокрского, находился ксендз — настоятель костела коллегии. Хотя кабинет был рабочей комнатой руководителя учебного заведения, все же он более походил на келью-молельню высокопоставленного аскета, давшего богу обет не выходить из нее до смерти, замаливая грехи своих предков.
Обучавшийся в коллегии уже почти пять лет, Стась впервые зашел в эту комнату, и сразу же его охватил страх. На столе, покрытом черным сукном, он увидел «голову Адама» — белый блестящий череп с оскаленными зубами. Белые зубы черепа не были плотно сжаты, и казалось, что он двигает челюстями, сердито глядя черными глазницами на вошедшего. Три распятия украшали мрачную комнату: на столе рядом с черепом, на противоположной стене и на маленьком столике в углу, где лежала Библия и горела золотисто-прозрачная восковая свеча в серебряном подсвечнике.
— Вы, сын мой и брат, Станислав Хмелевский, ученик высшего класса риторики? — монотонным голосом спросил ректор.
— Да, преподобный отец и брат наш. Меня позвали…
До прихода Хмелевского ректор стоял возле стола, по-видимому разговаривая с Андреем Мокрским. Но сейчас генерал-ректор должен был исполнять обязанности строгого судьи иезуитского ордена, и поэтому он, подойдя к скамье за столом, сел на нее. Жестом руки он пригласил своих коллег сесть на эту же скамью. Ректор сложил свои жирные руки на груди под крестом, смиренно глядя на ученика. Однако Стась заметил, что крепко прижатые к груди короткие пальцы генерала заметно дрожали то ли от волнения, то ли от с трудом сдерживаемой ярости.
— Мой брат должен быть честным, правдивым и искренним, как наша римско-католическая вера, — торжественно обратился ректор к студенту на латинском языке. — По каким греховным побуждениям вчера, в час вечерней молитвы, брат Станислав Хмелевский не занял своего места в костеле, а вызывающе пошел к диссидентам[42], стал рядом со схизматиками?
В первый момент Станислав, побуждаемый молодым задором семнадцатилетнего юноши, сознанием шляхетского достоинства, решил было, не говоря ни слова, повернуться и выйти. Сможет ли этот жирный прелат с маслеными маленькими глазками понять благородное чувство солидарности, которое повело его к единственному другу, защитившему его в такую трудную для него минуту?
— Христос мне свидетель, уважаемый преподобный брат ректор, что это было проявление моей благодарности дорогому нашему брату, который мне, шляхтичу, спас жизнь, вырвав из рук обезумевших студентов, — сдерживая волнение, спокойно ответил Хмелевский на родном языке. Он краем глаза заметил, как приподнялись густые брови Мокрского и едва заметная довольная улыбка скользнула по смиренно сжатым устам ритора. Эта улыбка ободрила Стася.
— Но ведь этот… дорогой брат мог бы и после молитвы где-нибудь на улице принять заслуженную благодарность. К тому же брат Хмелевский живет не в бурсе, а в доме родителей, где по милости вашего отца проживает и этот хлоп схизматик.
— Уважаемый преподобный брат пан ректор, благодарность один на один подобна недостойному чести шляхтича заговору. Ведь не вознаграждение вручил я другу за то, что он мужественно защитил меня, а публично выразил свои чувства к брату, благородный поступок которого достоин подражания.
В этот момент все присутствующие почувствовали, что в каменных стенах коллегии произошло какое-то чрезвычайное событие, по своему значению равное разве что землетрясению. Доносились крики, топот ног по коридорам, ржание лошадей во дворе. Все это принудило ректора подняться с кресла и направиться к дверям, даже не дослушав конца ответа обвиняемого студента.
Вдруг дверь открылась, и один из служителей, не титулуя ректора как обычно, прокричал испуганно:
— Его вельможность, пан гетман…
— Брат Станислав Жолкевский? — встревоженно переспросил ректор, пятясь назад.
— Да, преподобный пан ректор…
4
Жолкевского принимали в комнате, называемой его именем. Отцы иезуиты видели в этом не только знак уважения и благодарности гетману за высокое покровительство коллегии, но и символ высшей государственной власти, подчиняться которой они учили студентов. Обстановка комнаты носила на себе печать религиозной строгости, господствовавшей во всей коллегии, но вместе с тем здесь чувствовалась и светская торжественность, и подчеркнутое уважение к вельможе. На самом видном месте в большом помещении стояло распятие. По обеим сторонам его висели в золотых рамах две великолепные копии картин итальянских художников. Хотя сюжеты картин имели религиозный характер, однако по своей художественной манере они были открытым вызовом строгой готике, а тем самым и духу, господствовавшему в коллегии. Странно было видеть здесь светлоликую мадонну с жизнерадостной тройкой детских головок фра Филиппе Липпи. Рядом «Мадонна со святым Франциском Либаролием» — полотно Джорджоне, которого иезуиты считали вероотступником за то, что он перешел от условно религиозных к слишком вольным, просто греховным темам. Яркость красок и светская, прямо-таки греховная прелесть человеческого тела, живая природа, буйные краски — все это волновало даже строгие сердца духовных отцов.
Это была не только уступка со стороны иезуитов своему высокому меценату, но и скрытое заигрывание, своеобразная взятка щедрому Жолкевскому. Он во время случайного разговора о будущей росписи костела выразил сожаление, что алтарь нельзя украсить полотнами таких «душевных мастеров», как Джорджоне и фра Филиппе Липни… На противоположной стене висели три портрета. Посередине портрет короля Сигизмунда III в широкой позолоченной раме. Портрет основоположника и первого «генерала» братства — Игнатия Лойолы — висел справа в темном углу и как бы представлял орден, напоминал о нем в этой наполовину светской комнате. На самом же видном, хорошо освещенном месте висел совсем новый, еще пахнущий свежими красками портрет Львовского епископа Соликовского. Картину подарили коллегии католические деятели Львова, заискивавшие перед суровым аристократом епископом. Не принять такого подарка администрация коллегии не могла. Но поскольку живой епископ еще не был причислен к лику святых, самым лучшим местом для его портрета и явилась так называемая «личная» комната Жолкевского…
