Дэвид Ирвинг - Вирусный флигель
Этим агентом был тридцатисемилетний профессор химии Лейф Тронстад, который совместно с Иомаром Бруном проектировал завод тяжелой воды. Тронстад остался в Англии и вскоре был назначен начальником Секции IV Норвежского верховного командования в Лондоне. Ему присвоили звание майора и возложили на него ответственность за разведывательные, шпионские и диверсионные операции. Через три года, участвуя в одной из операций у себя на родине, он погиб.
В Соединенных Штатах Америки возможность получения плутония в атомном реакторе не вызывала сомнений уже в начале 1941 года. Стало также известно, что плутоний пригоден и для изготовления атомной взрывчатки: уже в марте 1941 года с помощью гигантского циклотрона в Беркли были получены первые ничтожные количества плутония-239 и в том же месяце экспериментально удалось подтвердить, что новый элемент расщепляется так же легко, как уран-235. В декабре американское правительство одобрило обширный план исследовательских работ по проектированию и пуску плутониевого завода. Одобрение было дано, когда еще не существовало ни одного действующего атомного реактора. В зтом же месяце президент Рузвельт создал группу высшей политики, которой надлежало направлять атомные работы в США.
В декабре Америка вступила в войну, невоенные урановые исследования были прекращены, и главной задачей стало создание атомной бомбы. Как говорил впоследствии военный министр США Стимсон:
«Рузвельт и его советники сформулировали и последовательно преследовали простую и ясную цель: не жалеть усилий в стремлении как можно раньше добиться успеха в создании атомного оружия. В основе такой политики лежали столь же простые причины: было известно, что первые эксперименты в области расщепления атома немцы провели еще в 1938 году и с тех пор продолжают работы; в 1941 и в 1942 годах считалось, что они значительно обошли нас, и не дать им первыми применить атомное оружие являлось вопросом жизни».
3
Успехи немецких атомщиков к концу лета 1941 года оказались куда скромнее, чем можно было бы ожидать. Армейский департамент исследовательских работ заключил с Норвежской гидроэлектрической компанией договор о поставке 1500 килограммов тяжелой воды, и к концу года Германия получила 361 килограмм. К этому же времени немецкие заводы уже изготовили две с половиной тонны металлического уранового порошка, а производительность франкфуртского завода возросла до тонны порошка в месяц.
Но в первом реакторе на тяжелой воде, который готовили к экспериментам в Лейпциге Гейзенберг и Дёпнель, все же пришлось применить окись урана, которая столь безуспешно использовалась в ходе предыдущих попыток в Берлине, Лейпциге и Гейдельберге.
Контейнер нового котла, как и в первый раз, представлял собой алюминиевую сферу диаметром 75 сантиметров. В ее полость заложили в виде двух различных слоев 142 килограмма окиси урана и залили 164 килограмма тяжелой воды; в самом центре сферы помещался источник нейтронов. Затем контейнер погрузили в бак с водой. Измерения не показали возрастания числа нейтронов. Но когда в своих расчетах Гейзенберг и Дёппель учли поглощение нейтронов в алюминиевых сферах, разделяющих контейнер на слои, стало ясно, что коэффициент умножения примерно равен 100 за секунду.
Ученые поняли, что они на верном пути. Однако предстояло еще многое. Они повторяли эксперименты, уточняли результаты измерений, придирчиво искали возможные ошибки. И, наконец, пришло время, когда Гейзенберг смог уверенно сказать, что в следующем варианте котла с улучшенной конструкцией коэффициент умножения нейтронов окажется положительным даже и при использовании алюминиевых разделительных сфер.
Уже много позже Гейзенберг вспоминал: «В сентябре 1941 года мы увидели открывшийся перед нами путь, он вел нас к атомной бомбе».
И это как бы послужило сигналом к горячим спорам среди немецких атомщиков; многих встревожила нравственная дилемма, связанная с атомным проектом. Среди тех, кто особенно остро переживал ее, были Гейзенберг, Вайцзеккер и Хоутерманс.
В конце октября Гейзенберг решил посетить Бора. Ему хотелось узнать отношение великого датского физика к моральному аспекту ядерных разработок. «Кардинал немецкой теоретической физики ездил к Папе за отпущением грехов», — так не без язвительности впоследствии характеризовал эту поездку профессор Йенсен.
Гейзенберг спросил Бора, имеет ли физик моральное право работать в военное время над созданием атомной бомбы. Бор ответил вопросом на вопрос: поскольку Гейзенберг заинтересовался этим, то не означает ли его вопрос, что он не сомневается в практической возможности использовать в военных целях расщепление атома. Гейзенберг мрачно ответил, что теперь он убедился в этом.
Не получив прямого ответа от Бора, Гейзенберг задал второй, весьма щекотливый в тех обстоятельствах, вопрос. Он хотел узнать у Бора, верит ли тог в реальность договоренности всех физиков не добиваться от своих правительств проведения работ по атомной бомбе, в возможность того, что они пойдут на такое соглашение, если получат заверения, что немецкие физики воздержатся от таких работ.
В устах немецкого физика подобное предложение в то время звучало явно двусмысленно. И, вероятно, Гейзенберг не сумел убедить Бора в своей искренности.
Как бы то ни было, Бор не пожелал вступать в дискуссию. Он несомненно мог подозревать в предложении Гейзенберга попытку немцев свести на нет американское преимущество в ядерной физике. Преимущество, которое сами же отчасти и создали, изгнав из Германии многих замечательных ученых. Но все же Бор косвенно ответил Гейзенбергу. Он сказал ему, что проведение физиками военных исследований неизбежно. И эти слова поразили Гейзенберга.
Да и на Бора беседа с Гейзенбергом произвела очень сильное впечатление. Теперь он был уверен, что гитлеровская Германия находится на пороге создания атомной бомбы.
Шестнадцатый пункт длинного перечня
«Германская экономика должна направить все свои ресурсы на обеспечение военных нужд страны», — таково было новое решение, принятое Гитлером зимой 1941 года. Еще летом девизом германской экономики было: «короткие войны с долгими передышками»; во время таких передышек восстанавливались потери в людской силе и материалах. Но на сей раз Германия имела дело с совсем иным, чем прежде, противником; настала зима, а немцы остановились, так и не взяв Москвы. Война явно затягивалась, и уже никто не взялся бы предсказывать, когда она кончится.
3 декабря министр снабжения Фриц Тодт доложил Гитлеру о мнении шестидесяти экспертов, предупреждавших о крайнем напряжении экономики страны и о необходимости балансированного ведения хозяйства; дела приняли такой оборот, что расширение какого-либо одного из секторов отныне приходилось балансировать соответствующим сокращением других. Вскоре Гитлер подписал постановление о мерах по увеличению производства в некоторых отраслях промышленности. Через два дня после встречи министра снабжения с Гитлером глава военных исследовательских работ Шуман разослал директорам всех институтов, где проводились работы, по урановому проекту, циркуляр, предупреждавший, что «требования, связанные с работами по проекту, в условиях мобилизации и нехватки сырья могут быть оправданными только в том случае, если их удовлетворение принесет желаемый результат в ближайшее время».
А 16 декабря в Департаменте армейского вооружения Шуман провел совещание, на котором были заслушаны тщательно подготовленные отчеты о состоянии дел и графики дальнейших работ. Выступили практически все ведущие ученые. По материалам совещания Шуман составил для начальника Департамента генерала Лееба подробный доклад и попросил своего шефа добиться в высших инстанциях решения о дальнейшей политике военного министерства в области ядерных исследований.
Последствия этого демарша оказались весьма характерными: армии надлежало постепенно передать работы под контроль Имперского исследовательского совета — организации очень слабой и, что еще хуже, находившейся в ведении министерства просвещения, которым заправлял невежественный Бернгард Руст. Кроме того, было решено в конце февраля провести в Берлине теоретическую конференцию с участием всех ведущих ученых.
Вообще, начало 1942 года отмечено полнейшей неразберихой в немецких ядерных исследованиях. Правда, многих это устраивало. Университетским ученым такое положение даже нравилось, так как участвуя в работах, проводимых армией, они все же чувствовали укоры совести.
Можно предположить, что, настаивая на решении высших сфер относительно судьбы ядерных исследований, Шуман попросту хотел от них отвязаться. Возможно, не последнюю роль в этом сыграла и неразбериха, царившая в ядерных исследованиях. Это предположение кажется тем более похожим на истину, что и Имперский исследовательский совет не проявил особой поспешности в принятии работ по атомному проекту от военного министерства. Он поручил начальнику своего физического отдела возглавить эти работы. Но зато последний вряд ли заставил себя уговаривать. Ведь им, как помнит читатель, был Абрагам Эзуа. Профессор дождался-таки своего часа…
