Гор Видал - Империя
— Хорошо. — Блэз направился к двери. — Увидимся в суде. — Он открыл дверь. — Тебе известно, сколько здесь стоит сутяжничество?
— Я позволила себе продать четырех Пуссенов из Сен-Клу. Они сейчас в Лондоне, у аукционера. Он говорит, что они пойдут по баснословной цене.
— Ты украла мои картины? — Блэз побелел от гнева.
— Я взяла свои картины. Когда мы разделим состояние поровну, я верну тебе половину того, что выручу за картины. А пока я сумею купить на эти деньги немалую толику вашего распрекрасного американского правосудия.
— Comme tu est affreuse!
— Comme toi-même![60]
Блэз с грохотом закрыл за собой дверь. Каролина стояла в центре комнаты, улыбаясь и, к собственному удивлению, довольно громко напевая «Сегодня в городе горячий будет вечерок».
2Бронзовые бюсты Генри Джеймса и Уильяма Дина Хоуэллса[61] смотрели в пространство, как и вполне земная голова Генри Адамса, сидевшего возле камина. Пришла очередь Хэя принимать у себя соседа и друга, и он со своего кресла разглядывал эти три головы с удовольствием, которое тотчас назвал про себя старческим. Каждая из трех принадлежала другу. Слава богу, ему хотя бы повезло с друзьями. Он не был литератором, как Джеймс и Хоуэллс, или историком, как Адамс, но через них ощущал в себе таланты литератора и историка. Если бы ему вздумалось повернуться в кресле, он увидел бы бронзовый лик Линкольна, удивительно живой для посмертной маски. Но Хэй редко смотрел на это лицо, которое когда-то знал лучше своего собственного. В те годы, когда они с Николэем писали нескончаемую историю президента, Хэй с изумлением обнаружил, что он утратил живые воспоминания о Линкольне. Миллионы слов, которые они написали, стерли в памяти его следы. Теперь, когда его расспрашивали о президенте, он был в состоянии вспомнить лишь то, что они написали об этой странной и удивительной личности, и, как признавался он себе, написали очень скучно. Хэй и Адамс не раз обсуждали, не производит ли точно такой же эффект сочинение мемуаров — постепенного стирания, клетка за клеткой, с помощью слов, собственной личности. Адамс находил такой результат идеальным, Хэй с ним не соглашался. Он любил свое прошлое, которое символизировали два бронзовых бюста и одна посмертная маска. Всякий раз, когда он пребывал в меланхолическом настроении или когда наступали приступы ипохондрии, он представлял себе, что закончит свои дни в комфорте, отягощенный обилием воспоминаний, в кресле возле камина февральской ночью последнего года XIX столетия в обществе друга, не воплощенного пока в скульптурный портрет. Он не рассчитывал, конечно, что в конце пути станет государственным секретарем, и не гнушался нудной работы, которую ранее перепоручил Эйди, не сторонился схваток с сенатом, которые взвалил на свои плечи сенатор Лодж[62] при существенной поддержке со стороны своего бывшего гарвардского профессора Генри Адамса.
Сейчас старые друзья ждали прихода миссис Хэй и гостей, которые были приглашены к обеду, и «отпрысков» — так Хэй называл детей: двое из четырех жили сейчас дома. Элис и Элен с головой окунулись в светскую жизнь столицы. Кларенс был в школе. Дел — в Нью-Йорке, кажется, постигает юриспруденцию. Хэй легко находил общий язык со своим отцом, но разговор со старшим сыном у него никак не клеился. Между ними так и не возникли узы взаимной симпатии. Хэй, простой деревенский парень, как и Линкольн, не располагал ничем, кроме мозгов, и практически никакими связями, а Дел, как и сын Линкольна Роберт, родились в богатстве. Отец и сын Линкольны тоже были далеки друг от друга.
— Дел женится на девице Сэнфорд? — Мысли Адамса часто совпадали с размышлениями Хэя.
— Я как раз о нем подумал, а ты со своей потусторонней адамсовской проницательностью это уже понял. Он не посвящает меня в свои дела. Не знаю. Не посвящает и в свои планы. Мне известно, что они видятся в Нью-Йорке, где она собирается провести зиму.
— Она необычайно умна, — сказал Адамс. — Из всех девиц, которых я знаю…
— Целого батальона девиц…
— В твоих устах я настоящий Тиберий. Но из них всех я могу постичь лишь ее одну.
— Она не похожа на американских девушек. В этом вся суть. — Хэй находил Каролину шокирующе прямолинейной в мелочах и непредсказуемой, когда дело касалось серьезных проблем, например брака. Была и еще проблема, вернее загадка завещания полковника Сэнфорда. — Мне кажется, она совершила ошибку, опротестовав завещание. Ведь когда ей исполнится двадцать пять или сколько там, она вступит в права наследства. Зачем этот скандал?
— Потому что в ее возрасте пять лет кажутся вечностью. Я надеюсь, что Дел введет ее в семью. В качестве племянницы она меня вполне устраивает.
— Дел грозит привезти ее в гости. Но так пока и не привез.
— Сенатор Лодж, сэр, — объявил дворецкий. Адамс и Хэй встали, когда в комнату вошел красивый, если не считать запавших ноздрей, почему-то вызывавших в мыслях Хэя образ шмеля, сенатский патриций.
— Госпожа Хэй увела Нэнни к себе. Они не желают больше слушать мои рассуждения о договоре, — сказал Лодж.
— Мы же, напротив, не желаем говорить ни о чем другом. — Хэй изо всех сил старался показаться искренним и, как всегда, преуспел. Проблема Генри Кэбота Лоджа, не считая того малоприятного факта, что он выглядел чересчур молодым и годился Хэю в сыновья, состояла в твердой убежденности сенатора, будто ему одному известно, как должны действовать Соединенные Штаты в международных делах, и со своего высокого места в сенате республики он, как упрямого быка, погонял администрацию к аннексии — желательно, всего остального мира.
Но еще неприятнее другое: Лодж и на бюрократическом уровне столь часто вмешивался в дела государственного департамента, что даже благодушный Эйди стал находить чрезмерными постоянные требования сенатора о консульских постах для вознаграждения его правоверных дружков и союзников, сторонников имперской политики. Но президент любой ценой добивался благорасположения сената и, в случае с Лоджа, ценой было право раздачи выгодных должностей. За это Лодж взялся провести через сенат договор администрации с Испанией; неожиданно это оказалось задачей весьма трудной из-за неразумной оговорки в конституции о том, что ни один договор не может вступить в силу без одобрения двух третей сената, августейшего собрания, составленного из людей безгранично тщеславных, как метко заметил Адамс в своем анонимном и в высшей степени сатирическом романе «Демократия»; даже сейчас никто, кроме Четверки червей, не знал точно, что он его автор.
По-видимому, сенаторы и на этот раз вели себя в присущей им манере, если верить Лоджу, чей британский акцент резал слух Хэю. Ведь Хэй до сих пор говорил с акцентом жителя Индианы и был глубоко влюблен в Англию, тогда как Лодж, разговаривая как англичанин, эту страну ненавидел. Кличка «Сноб» была не из самых злых эпитетов, прилепившихся к младшему сенатору от Массачусетса, который осуждал старшего сенатора от своего штата, благородного, хотя и заблуждающегося антиимпериалиста Джорджа Ф. Хора[63]; Хор позволил себе заявить, что «ни один народ не создан для того, чтобы управлять другим народом», — то был хитрый парафраз Линкольна.
— Теодор пишет мне ежедневно. — Лодж стоял спиной к камину, раскачиваясь на своих коротких ногах. — Он считает Хора и ему подобных изменниками.
— Мне казалось, что у Теодора достаточно своих забот в Олбани, чтобы заниматься еще и делами сената, — вздохнув, сказал Адамс.
— Он считает эту войну своей. — Лодж улыбнулся Хэю. — Своей прелестной маленькой войной, говоря вашими словами. Теперь он желает, чтобы мы сохранили за собой Филиппины.
— Как и все мы, — сказал Хэй. Но, строго говоря, это было не совсем верно. Хэй и Адамс с самого начала полагали, что база для американского флота явится достаточной компенсацией за прелести и печали маленькой войны. Той же позиции придерживались и члены американской делегации на Парижской мирной конференции. И в самом деле, один из них, сенатор от Делавера, отправил Хэю удивительно красноречивую телеграмму, в которой утверждал, что Соединенные Штаты воевали с Испанией за освобождение испанских колоний из-под тирании и не имеют права становиться тираном вместо Испании, пусть даже самым добродетельным тираном. Мы должны быть верны своему слову, писал он.
Хэй доложил об этом президенту, но, как выяснилось, Сент-Луис вдохнул в Маккинли миссионерский пыл. Проведя десять дней на Западе, Маккинли вернулся в Вашингтон, убежденный в том, что воля американского народа и, возможно, Господа Бога состоит в аннексии Соединенными Штатами всего Филиппинского архипелага. В таком духе он дал указания членам делегации, а также предложил Испании двадцать миллионов долларов, на что испанцы ответили согласием. Тем временем нечто, именуемое Антиимпериалистической лигой, стало извергать огонь; то была странная смесь — от последнего президента-демократа Гровера Кливленда[64] и до миллионера-республиканца Эндрю Карнеги[65], от родного брата Генри и Брукса Адамсов — Чарльза Фрэнсиса, бывшего президента железнодорожной компании «Юнион пасифик», и до Марка Твена.
