Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII
Старый судья пробурчал, не глядя ни на кого:
— Подтверждаете? Да или нет?
Пожилой мужчина с задумчивыми глазами, с седыми прядями жидких волос, разбросанных по плечам и спине, с измождённым усталым лицом, подтвердил поспешно и тихо:
— Да, сэр. Всё это верно. Я вашей милости уже говорил.
Старый судья посидел неподвижно, наконец поднял тяжёлую голову и долгим взглядом поглядел на него:
— Томас Мор, вы не виновны.
Он был доволен собой, всегда жил честной жизнью, по законам Христа. Никакой суд не мог бы его ни в чём обвинить.
Но предчувствовал худшее, впрочем, ни с кем не поделился этим предчувствием и как ни в чём не бывало возвратился на свой мирный остров, к манускриптам, к громкой радости всех домочадцев.
Отобедал вместе со всеми, беспечно шутя, как всегда, немного поболтал с попугаем и продолжил исследование, прерванное, к его удовольствию, на самое короткое время.
Вскоре Генрих пышно отпраздновал свадьбу, женившись, как и предполагал, на Анне Болейн. Его не забыли. Монарх прислал приглашение, а счастливая новая королева пожаловала ему двадцать фунтов, чтобы философ выглядел достойно своему званию на этом роковом, чего не знала она, торжестве. Он возвратил с должной благодарностью деньги и при этом посетовал, что по состоянию здоровья не имеет достаточно сил, чтобы одолеть дорогу до Лондона.
Не успели отгреметь торжества, как возникли новые слухи, будто Елизавету Бертон, простую служанку из Кента, которую так некстати посещали злые виденья, предвещавшие смерть королю, к этим преступным виденьям подстрекал не кто иной, как сам Томас Мор. Обвинение в подстрекательстве, едва ли не равносильное покушению на жизнь короля, было передано на этот раз не в суд, а в парламент. Пришлось одолеть дорогу до Лондона. Вышел из лодки, проследовал по залам Вестминстера и встал у решётки. Председатель, давно знавший его, строго спросил, знал ли он некую Елизавету Бертон, простую служанку из Кента, которую посещали непозволительные виденья, и не был ли подстрекателем, научившим бедную женщину так говорить. Пришлось отвечать:
— Да, я знал Елизавету Бертон, простую служанку из Кента, и беседовал с ней. Мне рассказывали добрые люди, что она чудодейственно исцеляет неисцелимых больных. Будучи человеком учёным, понимая нечто так же во врачевании, как и во многих науках, я не мог не заинтересоваться подобными исцелениями, но, побеседовав с ней, убедился, что слухи не соответствуют истине. Елизавета Бертон, простая служанка из Кента, мне показалась душевнобольной. Таким образом, обвинение в том, чтобы я мог верить её прорицаниям и даже поддерживать их, по меньшей мере является странным. Этой выдумке нет и не может быть доказательств.
Доказательств действительно не было никаких. Архиепископ Кранмер, взяв слово, признал обвинение необоснованным и отпустил его с Богом домой. Больше того, принимая парламентский акт, осуждавший Елизавету Бертон, простую служанку из Кента, распространявшую злостные слухи, парламент поставил непременным условием королю, чтобы имя мастера Томаса Мора никоим образом не было упомянуто в акте, что и было беспрекословно исполнено королём.
Когда возвратился, старшая дочь, любимица Мэг, целуя его, восклицала:
— Поздравляю, отец! Теперь они не тронут тебя! Это дело отложено, а нового им не придумать!
Её уму и мужеству он доверял и потому не мог не сказать, хотя и с доброй улыбкой, когда они на минутку остались одни:
— Отложить дело, моя дорогая, вовсе не значит его отменить. Они к нему могут вернуться, когда захотят.
Мэг рассмеялась и ещё раз горячо расцеловала его. Но отец уже не был спокоен. Дело было слишком серьёзным. Его должны постараться оклеветать и сломить. В самом деле, прошло не так много времени после этих коварных событий и к нему тайно прибыл давний знакомый, крупный торговец, чьи дела он вёл с большим успехом и прибылью, и озабоченно посоветовал, когда затворились в его кабинете:
— Парламент один раз вас защитил. Защитит ли он вас во второй? Вам бы лучше всего на время уехать из Англии, мастер. Вы дано не видались с вашим другом Эразмом. Поезжайте к нему. Мы найдём для этого доброго дела нужные деньги, если понадобится.
Мор вспомнил Эразма, которого в самом деле не видел давно, и твёрдо ответил, хотя уже понимал, что играет с огнём, ответил так, как бы ответил Эразм:
— Нет, клянусь Геркулесом. Примите мою сердечную благодарность, но я — остаюсь.
И остался.
Узник пошевелился в тёмном углу и подумал, что его жизнь могла бы повернуться иначе, если бы он уехал тогда или парламент посмел решиться на большее, чем решился, отложив его дело, не из одного уважения к его учёности и к бывшим заслугам, вовсе не по этой причине.
Парламент должен бы был догадаться, к чему поведут решения короля, однако представителям нации не достало ни силы духа, ни прозорливости. Тогда видели только одно: король не доволен Томасом Мором. Они решили, что это было частное дело, а если так, стоило ли ради одного человека рисковать своим положением и по пустякам дразнить короля?
Иное дело монарх. Генрих был прозорливей их всех, многое понимал, если не всё.
В душе Томаса шевельнулась надежда. Слабая, еле живая. Если бы вспомнил в эту минуту о чём-то, надежда бы тотчас исчезла, как от дуновения свежего ветра разлетается утренний летний туман, но ужасно не хотелось ничего вспоминать. Подержал надежду немного в себе. Она стала медленно разрастаться. Напряжение, вызванное внезапным появлением Томаса Кромвеля, стало спадать. Душа размягчилась. Спокойствие медленно, но верно возвращалось. Мыслитель как к лучшему другу вдруг обратился к себе самому:
— Я знаю тебя много лет, с той поры, как появился на свет, сдаётся, что в одно время с тобой. Я не сомневаюсь нисколько, что ты готов умереть и, конечно, умрёшь именно так, как подобает христианину, философу, именно так, как умирали первые христиане и древние мудрецы. Но тебе, что естественно, не хочется умирать. Твоё тело здорово, ум всё ещё деятелен, а дух бодр, как всегда. В тебе силён ещё голос жизни, и тебе предстоит его одолеть, чтобы с наступлением нового дня бестрепетно оставить юдоль печалей, которая многим представляется такой сладостной, что они с ней страшатся расстаться, слишком часто губя свою душу, лишь бы спасти своё бренное тело, но ненадолго, ведь каждый умрёт всё равно. Срок твой, быть может, настал, а быть может, и нет. Кто это знает? В противоположную сторону ещё может поворотиться судьба, ибо королю ты всё ещё, кажется, нужен. Быть готовым не означает, что мы должны уходить без борьбы.
Томас Мор встрепенулся и погладил мягкую бороду. Борода ласково заструилась по исхудавшей, но мускулистой груди. Вдруг ощутил, что дело было в одном этом слабом, непроизвольном движении, что воротилась привычная бодрость, без которой так скверно жить и невозможно приготовить себя ни к каким испытаниям. Именно так: не хватило прозорливости представителям нации, всем вместе и каждому порознь.
Парламент развёл английского короля наперекор запрету римского папы и нежеланию испанского короля, носил ещё и корону германского императора. Получив долгожданный развод, Генрих поспешил обвенчаться с Анной Болейн и тем самым оскорбил и Рим и Мадрид. Анна в положенный срок родила ему девочку, которую назвали Елизаветой. Генрих громко и всюду именовал себя счастливым отцом и, как видно, был счастлив. По крайней мере всем доказал, что вина была не его, что бездетной была разведённая королева.
В самом деле, две дочери — это большое счастье каждой семьи. Две принцессы — две тысячи поводов для раздоров в стране после смерти опрометчиво поступившего короля. Какая из двух станет править страной? Какую из двух наречёт королевский совет и поддержат представители нации, лорды, народ? За кого они выйдут замуж? Кто явится в Англию со своим уставом как в чужой монастырь? Кого за собой приведёт?
Вновь повеяло в воздухе кровавым правлением короля Ричарда Третьего. Вновь замаячили впереди разбой и развал.
Всё-таки Генрих умел видеть и понимать. Король скоро одумался и принял акт о престолонаследии. Этим актом Мария, дочь от первого брака, объявлена была незаконной, а вторая, Елизавета, получала права на корону. Только беда была в том, что Генрих слишком спешил, а король одумался поздно. Никакой акт уже ничего не менял. Мрачное будущее уже подступало из его каждой строки, из каждой буквы сочилась невинная кровь. Акт был только бумагой, а на стороне Марии оставалось право первородства, незыблемое, неотменимое, и покуда хранит Марию Господь, у принцессы обиженной, у принцессы несправедливо обойдённой всегда найдутся приверженцы, которые при первой возможности, ухватившись за самый ничтожный предлог, поднимут мятеж, лишь бы грабить и убивать, захватывать земли и занимать должности при дворе. Междоусобица — вот что таилось в разводе с Екатериной и в браке с Анной Болейн. Потоками крови должно было окупиться безрассудство того, кому слишком тяжек представился указанный Господом крест.
