Морис Хьюлетт - Ричард Львиное Сердце
Их встреча у многих вызвала слезы на глазах. Жанна пала к стопам супруга, обняла его колени и не могла ни вымолвить слова, ни оторваться взглядом от него. А он, такой царственно прекрасный, поднял и прижал ее к своей груди, гладил ее личико, целовал ее глазки и скорбные уста.
— Дитя! Рада ли ты мне? — повторял он, спрашивая все о том же, что ему было хорошо известно, как это делают влюбленные.
— О, Ричард!.. О, Ричард! — только и могла бедняжка проронить в ответ.
Да, бедняжка, конечно, не в смысле этих слов новобрачной, а в смысле той страсти, что лишает человека дара слова.
Все муки самообвинения, страха за него, недоверия, сознания коварного рока слышались в этих рыдающих словах: «О, Ричард!.. О, Ричард!»
Голос вернулся к ней лишь среди ночи, когда они остались одни. Тогда, считая эти минуты самыми подходящими, Жанна принялась умолять его, нежно лаская его подбородок, между тем как он обвивал ее шею рукой. Все женские чары были в ее власти в эту ночь; но его новое намерение было решением мужчины. Тяжкое потрясение пришлось ему перенести, и он вполне почувствовал свой грех. Старческое лицо со злой усмешкой выделялось серой грудой среди свечей в этой спальне, где покоились супруги,..
И он поклялся сам себе, что уж никогда больше грешить не будет. Нет, нет! Он — король и будет поступать по-королевски! А ей, своей Жанне, которую он крепко держал в своих объятиях, он расточал свои поцелуи и нежные речи. Увы, ей не нужны были его медоточивые слова! Она предпочла бы, чтоб они были горьки, хоть это и дорого бы обошлось ей. Лежа в его объятиях, убаюканная, но не убежденная, она рыдала все слабее и слабее и дорыдалась до того, что уснула, а он и спящую ее все целовал, целовал-..
В соборе своих предков возложил Ричард на себя из рук архиепископа красную шапочку, пояс и обувь анжуйцев; и поднял он высоко свой щит с гербом леопарда, чтобы все видели его. Там же возложил он на минуту на понурую головку коленопреклоненной Жанны ту же тапочку, а затем на ее место — венок из золотых листьев. Если он был теперь державный граф, опоясанный мечом, то она стала графиней Анжуйской пред лицом всего завистливого света. Но не только графиней: она — жена убитого и его убийцы! Эти слова преследовали ее: они омрачили всю ее дальнейшую жизнь.
Глава XIV
О ТОМ, ЧТО СКАЗАЛ КОРОЛЬ РИЧАРД КИВАЮЩЕМУ РАСПЯТИЮ И ЧТО СКАЗАЛА ЖАННА КОРОЛЮ РИЧАРДУ
Я — простец: по мне, чудеса — дело церкви. Уже по одному этому сия глава должна принадлежать аббату Мило. Но есть другое основание, и немаловажное; Мило настроил дудку, под которую заплясал король Ричард. И чудесная то была дудка, если верить аббату! Так пусть он и говорит об этом.
"Обязанность аббата, — пишет он, — великая, торжественная обязанность. Это — ни больше, ни меньше, как быть духовным отцом целой, так сказать, семьи людей посвященных: так ведь и пишется Аbbа [42], то есть отец. Но не подобает по сей причине богобоязненному человеку надувать себе щеки от тщеславия. Бог свидетель, я не хвастун, посему он не осудит меня, как иные люди; если я тут упомяну (по основательному доброму поводу) о чрезвычайных почестях, которые были мне оказаны в день Владыки нашего, святого Иоанна Крестителя, в лето тысяча сто восемьдесят девятое по чистом Искуплении.
Истинно говорю вам, что я самый, аббат Мило из церкви святой Марии Сосповской, был избран сказать проповедь во храме монашенок в Фонтевро пред сборищем, состоявшем из таких особ: двое королей (один уже венчаный), один легат a latere [43], один царствующий герцог (я разумею Бургундского), пятеро опоясанных графов, полдюжины епископов и бесчисленное множество аббатов; далее — Жанна, графиня Анжуйская и супруга короля английского, графиня де Руссильон, две графини Ангулемских (старая и молодая), мадам Элиса Монфор (слывшая самой умной леди во всем Лангедоке); тринадцать признанных поэтов да цирюльник короля французского, не говоря уже о других. И сия моя проповедь (не стыжусь заявить о сем) найдена достойной занесения в монастырскую книгу Фонтевро. И на начальном листе ее, обрамленном золотым венком, прекраснейшим на взгляд, находится мое самоличное изображение в полном облачении с митрой на голове. И все это исполнено искусным художником и ревностным христианином Аристархом Византийским suspirante Deo [44]. Там любопытствующие могут видеть это, да и видят. Надеюсь, я настолько хорошо знаю требования истории в смысле размеров, что не стану выписывать ее тут целиком. Короче сказать, я, как второй Петр Пустынник, предстал полный смелости пред лицом всего этого общества венценосцев.
— Как?! — вопрошал я. — Ужели же фараон — лишь звук пустой? Ужели праотец Авраам лишь прах, брошенный в пещеру? Герцог Лот удостоен менее прочного памятника, нежели его грешная жена! Ноя, этого величайшего из адмиралов, поглотили воды забвения, когда и воды Господни не в силах были поглотить его. Непобедимый Агамемнон лежит побежденный! Не то же ли с Юлием Цезарем? А Новуходоносор, питавшийся травой, что он теперь такое! Цари преходящи; и лишь легкую пыль оставляют по себе их царские седалища!.. Но вот является домоправитель — Время, и метелочкой сгоняет оно со стены ящерицу в ее норку… Подумайте же здраво, о цари земные! Ведь ваши венцы — лишь желтенький металл, ваши пурпурные облачения — пища для моли, а скипетры, эти знаки вашей власти, — не лучше прутиков, которыми гоняют крыс. Вокруг ваших хрустальных буркул гадят ночной порой шаловливые блохи. Не много пройдет времени — и ваши ноги будут взбираться по ступенькам трона не тверже, чем тащатся ноги старого лодочника на его грязную корму…
На это король Филипп проговорил: «Тсс!..» — и завозился на стуле. Он мог бы совсем смутить меня. Но я заметил, что король Ричард обхватил руками колени и улыбался в потолок; и по тому, как он стал пощипывать себе бородку, я понял, что угодил ему.
Таким-то образом, то поучая, то пользуясь замысловатостью и цветами красноречия, закудрявливал я свою проповедь. Затем, повернувшись к Востоку с криком, я крепко ухватился за кафедру одной рукой, другую же воздел высоко к небесам.
— Государи мои! — воскликнул я. — Скорбь прочнее гордости всей нашей жизни, и отречение от богатств земных прочнее, чем обладание ими. Воззрите на Царя Скорби! Вот пред вами Он Сам в нищенском одеянии! Ай, ай, государи мои! Ужели же не придет конец его скорби? Ужели вечно будут полосовать Его?.. Вчера Он сам лишил себя жизни, а сегодня вы повелеваете Ему убираться с тем, что Он приобрел ценою Своей жизни. Вчера Он висел на дереве, сегодня только и слышишь: «Ну его, это дерево! Пусть Магомет растопляет им свои костры!..» Еы говорите: «Довольно с нас мертвых царей и деревянных жезлов: мы — цари, и наши жезлы золотые!» Совершенно верно сказано, государи мои, согласно с тем, что принято считать в нашем мире порядочным. Но я вас вопрошаю; разве всуе обладал Иов страхом Божиим? Нет, говорю вам: воззрите на Маккавеев. Все ваши обширнейшие земли не стоят арены того садика, где среди лилий Мария пела: «Успокой Тебя Боже, дитятко! Я ведь Твоя мать и тоже дщерь Твоя!..» Вы мотнете головой — и одним врагом меньше… «Поднимись!» — скажете вы и какой-нибудь оборванец получает высокий сан на зависть всем другим. Но никакая власть на свете, ни потоки земных почестей, ни могучее дыхание и грохот труб, ни обнаженные мечи, ни елей, ни большая печать, ни поклонение, ни знаки подданства не стоят этого единого изречения Господа к людям: «Я был наг (Христос был наг!) — и вы одели Меня. Я был голоден (Христос был голоден!) — и вы накормили Меня. Я был в темни! ц (это Христос-то!) — и вы посетили Меня». Посему, опять-таки, повторяю вам, цари, во имя духа Господня, который почил на мне: идем немедля в самый Вифлеем! Воспряньте, снаряжайтесь, прострите свои скипетр над вооруженной землей! Да не пребудет долее покинутым в вертепе язычников Иерусалим — эта невеста, невеста, эта великая Девственница, эта избранная леди, венчанная звездами! Аминь!"
Я кончил. Великое молчание легло вдоль и поперек собора. Король Ричард сидел прямо, как дерево, и глаз не сводил со святого Распятия, словно ему предстояло некое видение. Король Филипп французский, нахмурившись, следил за своим старшим братом. Граф Джон Мортен опустил голову на грудь и беспокойно шевелил своими тонкими руками, перебирая пальцами. Даже герцог Бургундский, этот упитанный обжора, и тот был умилен душой, судя по движению мышц на его щеках. Двух монахинь вынесли замертво. Все это видел я сквозь пальцы рук своих, сложенных на молитву, стоя на коленях. Но не одно это, а нечто большее довелось мне видеть, словно вызванное моими словами знамение свыше. Я увидел, что графиня Жанна, привстав с места, с побелевшим лицом и раскрытыми устами смотрела на Крест. «Спаситель! Распятие! Распятие!» — воскликнула она, задыхаясь, затем хлопнулась на спину и затихла. Многие вскочили на ноги, многие пали на колени, все смотрели широко раскрытыми глазами.
