Иван Наживин - Софисты
Фидиас, очень утомленный, заметно потухал, Дрозис, не выпуская его руки, встала.
— Я сумасшедшая… — сказала она. — Ты так устал от всех этих волнений. Теперь ты должен спать, а я приду к тебе завтра с солнышком и мы обсудим, что нам делать. Этот их суд над тобой — отвратительная комедия, и если им это нужно, я брошу им в лицо все, что у меня есть, а мы с тобой уйдем в изгнание…
— Я все давно отдал им… — проговорил слабо Фидиас. — Я продал свою землю под Элевзисом Фенику, вольноотпущеннику Фарсогора, и все пополнил с избытком. Я думал, что он покупает землю для Алкивиада, у которого он служил тогда управляющим под Колоном, но потом оказалось, что для себя. Такой толстый и медовый — ты, вероятно, помнишь его…
— Как же. Я рада, что все у тебя так хорошо устроилось милый… А теперь спи, спи и спи, а завтра мы устроим все…
Обеими руками она взяла его высохшую голову и нежно прижалась губами к его горячему лбу. И — дрожал подбородок…
— Доброй ночи, Дорион… — ласково сказала она. — Ты тоже пойдешь?..
Дорион бросил осторожный взгляд на потухавшего, как светильник, в котором нет масла, Фидиаса.
— Нет, я останусь с ним… — сказал он. — Ему будет веселее… Ты не беспокойся, я не потревожу его: мы с ним всегда больше молчим.
Она благодарно осияла его своими горячими, черными звездами, еще раз нежно поцеловала Фидиаса и, сопровождаемая низкими поклонами скифа — она отсыпала ему столько, что он своим глазам не верил — вышла под звезды и, опустив на лицо край плаща, торопливо направилась к своему дому.
В тюрьме было глубокое молчание. Слышалось только тяжелое дыхание больного. И Фидиас, не сознавая того, уходил от жизни, которая таяла перед ним, и в самой сердцевине ее горел прекрасный образ Дрозис — Афродиты, снова для него воскресшей. А он тогда думал, что история Пигмалиона сказка!..
— Ты не спишь, Дорион? — тихо проговорил он.
— Нет, нет… — сразу привстал тот с убогого ложа, приготовленного для него тюремщиком. — Не подать ли тебе попить?
— Попить? — не понял Фидиас. — Нет, я это стихи одни вспомнил Пиндара, — прошелестел он. — Я не очень люблю, когда он, оседлав Пегаса, уносится под влиянием орфиков в какие-то иные миры, потому что я не люблю лжи даже пышной, но у него есть прекрасные страницы… Ты помнишь это: «Все наше существование ненадежно, непрочно. Мы проходим, как тени, сменяем один другого, как сны. Лишь лучами божественной благости освещается неверный путь нашей жизни, лишь в них одних свет и радость жизни нашей…» Да… — передохнул он. — И Сократ стал совсем другой. Он понял уже это. Пиндар — и подумать: сто лет прошло уже с тех пор!.. — все разъезжал по свету, как и мы все, то в Афины, то в Дельфы, то в Сиракузы, к Гиерону, то в Аргос. Ведь в Аргосе он и умер, не так ли?.. Да, «мы проходим, как тени, как сны…»
И после долгого молчания опять с усилием проговорил.
— А то еще Эсхил хорошо сказал в «Дщерях Солнца»:
Зевс это небо, Зевс это земля, Зевс это воздух,
Зевс это Все и то, что существует сверх Всего…
И мы — частички Его…
Он замолчал. А когда на зорьке — копье его Афины Промахос горело, как звезда, возвещая людям новый, радостный, солнечный день, — к нему торопливо с замирающим сердцем вошла Дрозис, он лежал холодный и неподвижный, а на лице его сиял великий покой, как на лике его Юпитера в Олимпии… И Дрозис без звука упала на пыльный каменный пол… Дорион смотрел сквозь слезы на торжественно встающее из-за Евбеи солнце…
XVII. СОФИСТЫ МАЛЕНЬКИЕ
А кровавая сказка, взаимоистребление всех этих городков-государств, — с акрополя одного города можно было часто видеть акрополь другого, вражеского — неутомимо продолжалась. Немного позднее знаменитый Аристотель в свои труды, которыми до сих пор не устают восхищаться ученые люди, многодумно вписал: «Государству, население которого слишком многочисленно, трудно хорошо управляться, если это только не представляет полной невозможности. По крайней мере, мы не видели, чтобы какое-нибудь государство, система правления которого считается хорошей, позволяло своему населению увеличиваться безгранично». Мы, наоборот, только это и видим, и самый смысл всех этих бесконечных войн это желание присоединить к себе чужие земли с их населением, увеличить тем свою силу, а что касается до того, что государства-уезды управляются лучше государств-гигантов, то история Греции только одно и говорит: управляются они так же отвратительно, как и гиганты, а иногда и хуже. Один английский историк замечательно сказал, что «история Афин это только драма самоуничтожения». Но, видимо, великие мудрецы — я говорю тут об Аристотеле — только тем от мудрецов невеликих и отличаются, что они говорят глупости, особенно великие, или их мудрость делает всякую сказанную ими глупость событием исключительной важности, для изучения которого нужны особые кафедры в университетах.
Итак, прекрасно управляемые государства-лилипуты продолжали взаимоистребление с самым отменным усердием, а так как человек это существо, как говорится, разумное, — так уверял Сократ — то все эти воители, от стратегов до самого последнего обозного и до их историков, то и дело беспрерывно придумывали всякие большею частью очень жалкие софизмы, чтобы оправдать глупости уже совершенные и тем дать себе силу делать их и дальше. Если совсем недавно человечество европейское придумывало, что оно дерется за право, справедливость, цивилизацию, свободу и пр., то говорили все эти глупости одинаково, как немцы, так и их противники, и как немцы, так и их противники усердно молили Господа стать непременно на сторону их, безупречных рыцарей против стреляющих в них негодяев и вандалов. В те же времена, две с половиной тысячи лет тому назад, жрецы точно так же молили бессмертных — они с тех пор успели помереть — богов покарать противников их племени и кричали всюду, где кричать только было можно, что иго Афин нестерпимо. Это было справедливо, но тут упускалось из виду только то, что эти крикуны только того и хотели, чтобы стать на место насильнических Афин и, в свою очередь, согнуть всех в бараний рог. Другие, наоборот, пышно декламировали, что Афины — это золотой цветок, что только демократия даст народам желанную свободу, и в доказательство этому они гордо указывали на яркую звезду, горевшую на конце копья Афины Промахос, сражающейся в первых рядах. И покричав сколько полагается, одурив себя своими же собственными глупыми словами, все более или менее бойко устремлялись в бой — за цивилизацию, демократию, свободу морей и всяческую другую свободу, за золото, спрятанное в опидоме Парфенона, за возможность набрать побольше рабов, а тех, которые упирались выступить на защиту всех этих прекрасных вещей, подгоняли в славный бой — тогда плетьми, а века спустя — пулеметами. И, конечно, опять и опять словами: человек прирожденный софист, и выдумкам своим он всегда верит больше, чем даже собственным богам, хотя, впрочем, и его боги тоже только очень неудачная выдумка его, маленького софиста с очень вертлявым языком.
Осада Платеи фивянами поэтому продолжалась. В осажденном городе стало голодно. В бурную ночь половина гарнизона пробилась в Афины, но фивяне продолжали остальных морить голодом. Их софисты на голос кричали, что это совсем не Платея, которая так прославилась в борьбе с персами, но другая Платея, которая перебила пленных фивян и, что еще хуже, была союзницей ненавистных Афин. Спартанцы поддерживали Фивы и вот, наконец, заветная цель была достигнута: город был взят, платейцы и афиняне были казнены, их жены и дети проданы в рабство, город был разрушен до основания, а землица отошла к фивянам. Уцелевшим же платейцам афиняне великодушно дали право гражданства у себя.
Затем центр деятельности маленьких софистов был перенесен на Коркиру (Корфу), где демократы грызлись с аристократами. Наконец, демократам повезло, и они сослали всех аристократов на какой-то островок, но тут вмешалась Спарта со своими триерами. У Спарты ничего не вышло. Сосланных аристократов захватывает афинский флот, стоящий за демократию. Они сдаются на условии, чтобы их судили в Афинах. Их, однако, тут же обвиняют в попытке к бегству — «застрелен при попытке к бегству» это и теперь самая любимая формула многих европейских правителей: дешево и удобно, — и афинские адмиралы отдают их коркирским демократам. Демократы прогоняют аристократов сквозь строй и 60 человек погибает под палками и мечами. Остальные забаррикадировались в тюрьме и выдвинули требование: чтобы казнили их не земляки-коркирцы, а афиняне. Демократы всю ночь осыпали их стрелами и черепицей, и многие из аристократов от страха кончили жизнь самоубийством. К утру все было кончено. Трупы были вывезены за город, а уцелевшие женщины и дети проданы в рабство.
Управившись таким образом с делами на Коркире, афиняне поплыли в Сицилию, заняли северное побережье острова, а остров, как и полагается, «разделился на ся»: ионийцы-колонисты стали за Афины, а дорийцы за родную Спарту. В Афинах на агоре и на Пниксе кричали, — горластее всех на этот раз был Гиперболий, продавец светильников — что Сицилию необходимо завоевать: Аристотеля тогда еще не было, и никто не догадывался, что хорошо управляются только маленькие государства. Война сицилийцам — и ионийцам, и дорийцам — что-то не понравилась, и они созвали всесицилийскую конференцию в Геле: тогда ни Локарно, ни Лозанны, ни Стрезы еще не было. Афинскому флоту дела пока что в Сицилии не было, тем более, что сицилийцы в конце концов решительно отказались от всякого вмешательства в дела собственно Эллады.
