Грэм Грин - Распутник
Мадам, в моей жизни больше нет ни минуты, которая не обернулась бы для меня лишним доказательством того, как я Вас люблю; отсутствие или недостаток удовольствия от дел, с Вами никак не связанных; приятное, пусть и неоднозначное, волнение, охватывающее меня всякий раз, стоит мне о Вас подумать или хотя бы мимолетно вспомнить; и, наконец, вечное беспокойство, в котором я пребываю от Вас вдали, — все это в достаточной мере убеждает меня в том, что я воздаю Вам должное, любя Вас так, как не была доселе любима ни одна женщина на земле.
Это не похоже на письмо любовника, обуреваемого первой слепой страстью; скорее уж на письмо нежного и любящего мужа: он стал смиреннее и вместе с тем проще, его сердце больше не «обливается кровью», ее ответы не означают для него смертного приговора (или отмены такового), да и сама она уже не является «жизнью и счастьем [его] души», — когда слились воедино тела, дальнейший разговор о душе становится излишним. Зато теперь возлюбленная именуется «дражайшей изо всех, кто был дражайшей мне» и «царицей наслаждений». Отныне он пишет без символов и аллегорий, открытым текстом: «Никто никогда не заменит мне тебя в полной мере».
Читая эти письма, вслушиваясь в этот монолог, поневоле переносишься в старый дом в Сент-Джеймсе, где квартировал Рочестер, где подолгу сиживал, поверх безмолвия внимая призрачным голосам, где улучшал, оттачивал, облагораживал нежностью и насмешкой, где оклеветывал клеветой влюбленного и вызывал на ссору предмет своей любви. Поначалу в этих ссорах не было горечи, да и сколько-нибудь реального содержания тоже; милые бранятся — только тешатся. В первое время сцены притворной ревности устраивала она, понуждая его к шутливым протестам: «А что касается мисс Как-Ее-Там, то зря ты расстраиваешься по ее поводу: я ее, как и ты сама, знать не знаю. Так что, милая моя чертовка, до скорого!»; «Вчера я зашел единственно затем, чтобы заверить тебя: я не ужинал в женском обществе». Порой эти самооправдания звучали довольно сердито:
Мадам, сегодня Вы были явно не в духе, поэтому я и ушел; надеюсь, что завтра мне повезет больше; а до тех пор позвольте мне утаить от Вас (и от любого человека, которого Вам вздумалось бы нанять следить за мной) точное место моего пребывания и характер времяпрепровождения; затаитесь на время и Вы, довольствуясь простым осознанием того факта, что Вы не в силах любить, мисс [Барри], с той силой — или хотя бы в половину той силы — как я. Спокойной ночи.
Элизабет Барри: «царица наслаждений» (Рочестер)[58]
Поначалу Рочестер ревнует не к мужчинам, а к женщинам; ревнует не как любовник, а как объект их досужих россказней; особую тревогу вызывает у него некая «стройная дама»:
Не знаю, кто больше виноват в этом — ты, любящая лишь чуть-чуть, или я, тяготеющий в чувствах к чрезмерности и необузданности; хотя понятно, что быть наполовину нежной столь же скверно, как быть полоумным; в любом случае, идет ли речь о разуме или о любви, полнота безумия предпочтительнее его половинчатости. Если ты примешь по этому вопросу мою точку зрения, мне будет проще привлечь твое внимание к тому, что ты в существенной мере обделяешь и мою страсть, и меня самого, ступая по тропе плоти и дьявола; я имею в виду всех глупцов, принадлежащих к сильному полу, и всех дур, принадлежащих к слабому, — ту толстуху и ту стройную даму, которые в один голос ежедневно внушают тебе, какой пагубой чреваты для тебя уступки мужчине, который любит тебя как никто другой. И мне, из последних сил уверяющему себя в собственном счастье, отчаянно не нравится, что ты, будучи так не похожа на этих женщин во всех мыслимых и немыслимых отношениях, соглашаешься с ними в одном-единственном. Эти строки написаны в состоянии между сном и бодрствованием, и мне не хотелось бы отвечать за них; но после того, как мне приснилось, что ты в гостях у мисс Н. с пятью-шестью глупцами и дурами — и той самой стройной дамой, — я пробудился в неподдельном ужасе, страхе и смущении и тут же бросился писать тебе это письмо с тем, чтобы ты развеяла мои страхи и сделала меня счастливым в той же степени, в какой я сохраняю тебе верность.
Выходит, его страхи еще можно было развеять, а вызваны они были дурными снами и некими женщинами — толстухой, стройной дамой и той соседкой, что, придя в гости, держалась сущей шпионкой. Порой он срывался в присутствии мисс Барри на какую-нибудь грубость, но, воротясь домой, всякий раз приходил в себя и разражался письменным покаянием, в котором вновь и вновь пародийно обыгрывались религиозные мотивы:
Мадам, пока я не исправлю манеры своего поведения, мне стыдно взглянуть Вам в глаза. Однако видеть Вас мне столь же насущно необходимо, как дышать; увидеть Вас — или умереть, так стоит для меня вопрос. Но если это так, то лицезрение Вас означает для меня жизнь, и поэтому мне остается лишь исповедоваться Вам, благоговейно проникнувшись истинным раскаянием. Да, до сей поры я был многогрешен, был глубоко болен, но примите мою исповедь и позвольте обещанием грядущего рвения и трепетного служения вырвать у Вас слова прощения и отпущения, ибо кощунственная клевета, с которой я обрушился на Вас, мой ангел, прошлым вечером, может быть прощена и избыта лишь дальнейшим допущением меня к Вашим невыразимым усладам, описать которые бессилен даже всепроникающий язык. Аминь.
Ревность стала своего рода религией: «сомнения ревнивца, трепет, страх». Но в ревнивых попреках было не больше грубости, чем веры в их обоснованность Возможно, именно тогда Рочестер и написал знаменитую «Песню»:
Душа красавицы нежна,
Как взгляд, каким дарила
В тот первый раз, когда она
Меня поработила.
Но переменчива, увы,
И так непостоянна,
Что, веря голосу молвы,
Жду миг любой обмана.
И это, куда более совершенное, стихотворение:
Мелькнет в Ея объятьях век —
Быстрей, чем зимний день:
Закончив мимолетный бег,
Скользнет в ночную тень.
Но ах! Как медленно текут
Часы Ея вдали:
По милям мертвенных минут
Мгновенья поползли.
Тиха тогда моя душа,
Хоть сердце все в крови
И грудь застыла, не дыша,
Могильником любви.
Не презирайте, мудрецы,
Влюбленного глупца —
Он мир прошел во все концы,
Жизнь прожил до конца.
Когда бы вы хоть раз Ея
Увидели на миг,
То обезумели б, как я,
И сорвались на крик.
Но не суди нас даже тот,
Кто, видя наш разлад,
Подумает: влюбленных ждет
Собственнотворный ад.
Священна ревность, ибо в ней
Заветный эталон
Того, что нет любви сильней
И что любовь не сон.
Источник счастья мутноват,
Хоть сладко припадать
И пить, не глядя, все подряд, —
А боль не может лгать.
Попрек любовный не порок;
Напраслина — и та,
Крепя союз на вечный срок,
По-своему свята.
В декабре 1677 года родился ребенок. Рочестер болел в деревне; двумя месяцами раньше, в послании Сэвилу, он назвал себя «почти полностью слепым паралитиком, уже всерьез и не чающим когда-нибудь вернуться в Лондон». О том, что он стал отцом, поэт узнал из письма того же Сэвила — из письма, содержащего завуалированный упрек:
Главная новость, которую я должен тебе сообщить (а об этом мне сказал прошлым вечером сам король), такова: мисс Барри родила твоей светлости дочь; роль вестника для меня в этом случае — и честь, и радость. Не уверен, что с ней все в порядке, потому что ее подруга и покровительница из Мэлла (стройная дама, толстуха или шпионящая соседка? — Г. Г.) в последнее время только и жалуется на ее — и собственную — бедность, наверняка не без намека на нехватку то ли щедрости, то ли мужества у твоей светлости, потому что в противоположном случае ты позаботился бы о даме, не отказавшей тебе в своих милостях по всей шкале.
Проступок Рочестера объяснялся не скаредностью и не исчезновением былой привязанности. Поэт был не только тяжело болен, но и кругом в долгах. Богатством Рочестер не отличался никогда, потому что его отец ухитрился потерять родовое именье; конечно, женился он на богачке, но на ее деньги не посягал. Его собственные доходы зависели от короля. Как постельничий он получал тысячу фунтов в год; как распорядитель в Вудстоке — чуть больше; Карл лишь от случая к случаю жаловал ему кое-что сверху. На жизнь при дворе этого было мало, и как раз в том году, когда мисс Барри родила Рочестеру дочь, кредиторы посягнули на основной источник его доходов. На имя лорда-казначея был подан целый ряд жалоб на Рочестера; ограничимся в иллюстративных целях одним примером: некая Агнесса Карсон писала, что граф, одолжив у нее сто фунтов, в качестве единственного возможного залога после долгих препирательств сослался на свое ежегодное жалованье, из которого она и просит лорда-казначея Денби вычесть указанную сумму в ее пользу. Правда, на письмо была наложена резолюция: «Отказать».
