Олег Широкий - Полет на спине дракона
На весёлой полянке, вдали от посторонних глаз, Ная и Хулан... одним словом, всегда есть способ вдохнуть запах плода, не надкусив. Насколько же надо было уверовать в преданность своих нухуров, чтобы тихонько уволочь пленницу в лес и не бояться, что тебя сдадут. Уже год спустя — после Великого Курилтая, где глашатаи проорали свирепые законы Ясы и вокруг всё пропиталось шептунами и «стервятниками», — такая вольность была бы самоубийством для обоих при любом раскладе. Но и в тот последний человеческий год перед чередой боговдохновенных риск для Ная был велик. Ну и что с того? Не стал бы он «повелителем крыла», если бы такая мелочь, как сохранность собственной головы, остановила его порыв.
— Везёшь своему повелителю надкушенный огрызок? — окликнул преступников Джучи, усмехнулся. — Ладно, не уподобляйтесь листьям на ветру. Я буду молчалив. Это — твоя беда.
Кто-то всё-таки нашептал. Темуджин долго изводил истериками и угрозами своего зарвавшегося полководца. Его уже почти казнили, позабыв все прежние неоценимые заслуги, но Хулан осталась невинной, поэтому под нож угодили доносчики, «за клевету».
Не прошло и месяца после той истории, как Хулан превратилась в любимую Темуджинову жену, оттеснив роскошных татарок Есуген и Есуй... Влияние волевой меркитки на отца росло вместе с медленно расцветающей неприязнью к сыну. Джучи таил в себе опасность, как свидетель нежелательной сцены.
Так из первого своего похода на меркитов Джучи привёз непримиримого врага.
Через пару лет — уже и Бату родился, и любимая жена обрадовала похолоданием любви — состоялся поход второй. Как появляется неодолимое желание почесать рану, едва начавшую затягиваться, так тянуло Джучи встретиться с этим народом снова. Да и дома было уже неуютно. Старым клином царевич намеревался расшатать новый — ненависть к Маркузу, «заколдовавшему» Уке.
Поход был удачен. Джэбэ-нойон, теперешний его предводитель, облаву организовал в лучшем виде. В сети попалась главная рыба — хан Тохто-беки, который, согласно лживым увещеваниям, когда-то передал беременную матушку Бортэ в заботливые руки Тогрула... «Узнав, что я — жена Темуджина, что НЕ ТУ его нухуры на аркане притащили, бил хан в раскаянии себя по щекам, воинов своих — берёзой по загривку», — вспоминал Джучи напевы детства. В окружении здешних берёз легко представлялся и тот легендарный загривок...
И вдруг Джучи узрел сей загривок воочию. В толпе пленных меркитов поджимал замерзшие ноги тот самый человек, которого он невольно искал, у которого жила Бортэ в той неволе. Его звали Чильгир-бух[76]. Тайджи так и увидел его — со спины...
— Обернись... — как будто ящерица царапалась под кадыком у «незаконно рождённого».
Сомнений быть не могло. На Джучи, совпадая в несомненных внешних мелочах, смотрела его собственная старость, взирала нагло, с бесстрашием обречённости. Шедший с той стороны шеренги кешиктен, повторяя одну и ту же отмашку рукой, деловито вскрывал пленникам горло.
Когда его настоящий отец повернулся навстречу ножу, тайджи вдавил безмолвный крик в рукоять прикушенной плети. Зубы заскрипели. До вечера чужая кровь снова, как в детстве, дрожала на кончиках пальцев. Да, он был отравлен ею — отравлен навсегда, не выльешь — не сменишь. Однако почему-то она больше не казалась ему паршивой. Теперь он знал о своём происхождении больше, чем сам Темуджин, ведь тот всё-таки сомневался. А мать?
Человек страдает от неизвестности больше, чем убедившись в худших подозрениях. Этот поход, принёсший невесёлую уверенность в главном, окатил Джучи дождём долгожданного успокоения, принёс мир с одним из своих заклятий. И всё же оказался слабым тот первый клин, которым он хотел вышибить второй. Ненависть к Маркузу вспыхнула с новой силой, зато перед Темуджином он больше не робел. Во время тангутского похода и в землях джурдженей они сблизились, как никогда. С той страстностью и изощрённостью, какой нас одаривает жажда мести, Джучи настраивал Темуджина против пришедших, и семена падали на благодатную почву. В глубине души Великий Потрясатель ненавидел Маркуза как свидетеля собственного унижения.
В один из дней лучший монгольский полководец Субэдэй-багатур нанёс такой удар по хребту Золотого Дракона, после которого зверя ждала лишь долгая агония. Из ставки победителя с доброй вестью воротился возмужавший, загоревший Тулуй, которого очень хвалили видавшие его в деле. Да и Джучи не плошал — правда, не столько избивая врагов (он почему-то любил щадить побеждённых), сколь перенимая их замысловатые знания. Вечером того же дня переметнулся на сторону хана десятитысячный тумен северных джурдженей, укрепив войско Величайшего целым лесом стенобитных и швыряющих камни машин. И Темуджин решил — пора избавиться от пришедших. События этого дня явно были знаком благосклонности Небес.
Послал самых проверенных, лично преданных, готовых и с нечистой силой ради него схлестнуться. Удивились бы ночные стражи — кебтеулы, если бы увидели повелителя этой ночью. Он сидел в хайморе и дрожал, словно зайчонок, узловатыми руками прикрывал лицо, как от удара. «Сияющий Мизир, карающий за предательство, прости. Ведь не ради меня самого Маркуз спас тогда».
Долгожданные вести из коренного улуса были, с одной стороны, обнадёживающие, с другой — пугающие. Всех пришедших переловили с неожиданной лёгкостью, тела сожгли.
Вторая весть заставила хана зажмуриться. Маркуз исчез, а значит, не будет покоя. Сияющий Мизир, выпучив из туч жёлтый волчий глаз, бил лучами осуждающе: «Ужо пожалеешь».
Что на войне хорошо? Очень многое хорошо. Но самое в ней лучшее — жёны далеко. Однако всё когда-нибудь кончается. После взятия джурдженьской столицы Темуджин, Тулуй и Джучи вернулись в родные нутуги и встретились с жёнами. Суркактени была Тулую рада, но не упустила удобный случай, чтобы очернить Джучи — были у неё на это свои веские причины. Хулан Темуджину обрадовалась меньше, но Джучи от этого легче не стало — скорее наоборот. Коснулись и тут высочайших ушей слова тонкого злословья. Дело тут было не только в том, что Джучи знал о Новой Ханской Любви то, о чём она пыталась забыть... Имелась и более веская причина: подрастал её сын Кюлькан, а дети Джучи стояли у него на пути.
Уке своему мужу не обрадовалась вовсе. Исчезновение Маркуза не только ничего не изменило, но даже ухудшило — они молча посидели рядом, как будто полыни нажевавшись... Пятилетний Бату забился в дальний угол — вот-вот заплачет. Джучи махнул рукой и отправился лечиться к китайским наложницам. Кисло было дома, ой кисло, поэтому, когда на горизонте замаячили всё те же меркиты, незадачливый царевич присоединился к Субэдэй-багатуру.
Пока Джучи познавал на пылающем душном юге высокое искусство прошибания крепостных стен, его навязчивые пращуры по мужской линии собрались с силами и попытались вернуть родные нутуги. За алтайскими проходами они обрели нового союзника — кыпчаков.
Война с кыпчаками затянулась на долгие годы, пережила и Темуджина, и его детей, и его необъятную империю. Но поначалу Чингис-хан, раздувшийся от побед над джурдженьским Сыном Неба, и представить подобного не мог, и никто не мог. «Что... опять меркиты? Почему этих прыгающих клопов по сей день не додавили?»
Субэдэй-багатур ринулся на докучливых тварей с утроенным пылом. Нечаянный враг был опрокинут... И снова началась унылая, многодневная игра в догонялки. Как знаток надоедливых северян, Джучи опять оказался при деле, но чувствовал себя при этом очень странно — как будто на родину возвращался. Ах, если бы знал царевич, насколько он прав. Ведь именно эти земли на Иртыше (куда он явился в третий раз, и, как прежде явился не с добром) станут для него и потомков настоящим родным домом.
Теперь, когда избивали людей одной с ним крови, царевич вместо мстительной радости — «так им, так, за всё, за всё» — нежданно-негаданно заболел своей обычной болезнью — состраданием, причём заболел в особо острой форме. И зачем только поехал... рукава халата вконец изжевал... о Вечное Небо, это ведь гибнет его народ, и он сам ретиво обрубает собственные корни.
Под роскошным хуягом сына Великого Кагана трепетала слепая неприязнь непонятно к чему, пока он с удивлением не распознал её источник. Да, он слишком долго сдерживался, наблюдая повсеместные багровые следы их справедливой армии. Его вдруг прорвало, как запруду, которую они насыпали перед тангутским городом Хара-Хото.
Везде, где можно, он пытался сохранить жизни пленным, не очень, честно говоря, на этом поприще преуспев. В одном из тех, которых не убили сразу и везли Темуджину на расправу — сыне погибшего меркитского хана Хултуган-мергэне, Джучи вдруг обнаружил родственную душу. Долгими ночами они бесконечно говорили. Хултуган рассказывал о земле отцов. Бежать он не захотел. Куда, к кому? Помощь Джучи в этом деле решительно и благодарно отверг.
