Георг Эберс - Император
Еще прежде чем Адриан при помощи префекта осмотрел последнюю из комнат, в которых производились реставрационные работы, Понтий уже покончил со своими распоряжениями и мог заверить императора, что у него сегодня же будет хорошая постель и сносное помещение, а завтра совершенно прилично убранные комнаты.
— Отлично, отлично, превосходно! — воскликнул властитель, вступив в отведенный ему покой. — Можно подумать, что вам помогают усердные демоны. Полей мне воды на руки, Мастор, а затем приступим к ужину. Я голоден, как собака нищего.
— Я думаю, мы найдем то, что тебе нужно, — сказал Титиан, в то время как император умывался. — Ты истребил все, что мы послали тебе сегодня, Понтий?
— К сожалению, да, — ответил тот со вздохом.
— Но я велел послать тебе ужин на пять человек.
— Он насытил шестерых голодных художников, — отвечал архитектор. — Если бы я только мог подозревать, для кого предназначалось такое множество кушаний. Что же делать теперь? Вино и хлеб остались в зале муз, но…
— Ну, так этим и нужно довольствоваться, — сказал император, вытирая лицо. — Во время дакийского похода или в Нумидии и нередко на охоте я был доволен, если на голодный желудок получал хотя бы хлеб и вино.
Лицо Антиноя, сильно утомленного и голодного, омрачилось при этих словах. Адриан заметил это и сказал, улыбаясь:
— Юности недостаточно хлеба и вина, чтобы жить. Вы только что показывали мне вход в квартиру управляющего дворцом. Неужели нельзя найти у него ни одного куска мяса, или сыра, или чего-нибудь подобного?
— Едва ли, — отвечал Понтий, — потому что этот человек набивает свой большой живот и желудки своих восьмерых детей хлебом и размазней. Но попытаться все-таки нужно.
— Так пошли к нему, а нас сейчас же проведи в залу, где музы берегут для меня и моих спутников хлеб и вино, которые они не всегда даруют своим служителям.
Понтий тотчас же повел императора в залу. По пути туда Адриан спросил:
— Разве смотритель дворца получает такое нищенское содержание, что должен довольствоваться столь скудной пищей?
— Он имеет даровую квартиру и получает двести драхм в месяц.
— Нельзя сказать, чтобы это было слишком мало. Как его зовут и каков этот человек?
— Он называется Керавном и происходит от старинной македонской фамилии. Его предки с незапамятных времен занимали эту же должность, и он воображает себя даже в родстве с вымершим царским родом через какую-то любовницу одного из Лагидов. Керавн заседает в Совете граждан и никогда не выходит на улицу без своего раба, принадлежащего к числу тех, которых работорговцы на рынках дают в придачу. Он толст, как откормленный хомяк, одевается, как сенатор, любит древности и редкости, которые покупает на последние деньги. Он носит свою бедность больше с надменностью, чем с достоинством, но он честный человек и может быть полезен, если только подойти к нему как следует.
— Значит, своеобразный субъект. Ты говоришь, что он толст, а весел ли он?
— Ну уж нисколько.
— Жирных и ворчливых людей я терпеть не могу. Что за перегородка здесь в зале?
— Там работает лучший ученик Папия. Его зовут Поллуксом; это сын привратника. Он тебе понравится.
— Позови его, — сказал император.
Прежде чем архитектор мог исполнить это приказание, над перегородкой вынырнула голова скульптора.
Молодой человек услыхал голоса и шаги приближавшихся, почтительно поклонился префекту со своего возвышения и, удовлетворив любопытство, хотел спрыгнуть с подставки, на которую взобрался, как Понтий закричал, что с ним желает познакомиться архитектор Клавдий Венатор из Рима.
— Это очень любезно с его стороны и еще более с твоей, — крикнул Поллукс сверху, — так как только через тебя он может знать, что я существую в подлунной и научился владеть молотком и резцом. Позволь мне сойти с моего четвероногого котурна, господин, потому что теперь тебе приходится смотреть на меня снизу вверх, а судя по тому, что рассказывал мне Понтий, ничто не может быть несообразнее этого.
— Оставайся там, где ты теперь, — возразил Адриан. — Между товарищами по искусству не должно существовать никаких церемоний. Что ты там делаешь?
— Я сейчас отодвину одну половину ширм, чтобы показать тебе нашу Уранию. Полезно услышать суждение серьезного человека, понимающего дело.
— После, друг мой, дай мне сперва съесть кусок хлеба, потому что жестокость моего голоса легко могла бы сказаться и на моем приговоре.
Архитектор тем временем подал императору поднос с хлебом и солью и кубок вина, принесенный рабом.
Увидав это скудное угощение, Поллукс вскричал:
— Да ведь это тюремный паек, Понтий; неужели у нас нет больше ничего в доме?
— Вероятно, и ты помог уничтожить вкусные блюда, которые я прислал Понтию, — сказал префект и погрозил Поллуксу пальцем.
— Ты будишь сладкое воспоминание, — вздохнул скульптор с комическим сокрушением. — Но, клянусь Геркулесом, я внес свою долю в дело уничтожения. Если бы только… Ба! Мне пришла в голову мысль, достойная Аристотеля. Завтрак, к которому я приглашал тебя на завтрашний день, о благороднейший Понтий, стоит готовый у матери и может быть разогрет в несколько минут. Не пугайся, господин, дело идет о капусте с колбасками, о кушанье, которое, подобно душе египтянина, обладает более благородными качествами по воскресении своем, чем тогда, когда оно впервые увидело свет.
— Превосходно, — вскричал Адриан, — капуста с колбасками!
С улыбкой вытер он рукой полные губы и громко расхохотался, услышав искреннее и радостное «ах!», вырвавшееся у Антиноя, который приблизился к перегородке.
— Даже нёбо и желудок могут упиваться предвкушением счастливого будущего! — воскликнул император, обращаясь к префекту и указывая на своего любимца.
Но он неверно истолковал радостный возглас юноши, ибо название простого блюда, которое мать фаворита часто ставила на стол в своем скромном домике в Вифинии, напомнило Антиною родину и детство и перенесло его в лоно семьи.
Внезапное движение сердца (а не только чувственное раздражение нёба) вызвало это «ах!» на его уста. И все же он радовался отечественному яству и не променял бы его на роскошнейший пир.
Поллукс вышел из-за перегородки и сказал:
— Через четверть часа я вернусь к вам с завтраком, который превратился в ужин. Утолите пока первый голод хлебом и солью, ибо капустное блюдо моей матери не только насыщает — оно требует, чтобы его вкушали не торопясь.
— Поклонись госпоже Дориде, — крикнул Адриан вслед ваятелю и, когда Поллукс покинул залу, сказал, обращаясь к Титиану и Понтию: — Славный молодой человек! Любопытно посмотреть, что производит он как художник.
— Так последуй за мной, — отвечал Понтий и повел Адриана за ширмы.
— Что скажешь ты об этой Урании? Голову музы сделал Папий, а тело и одежду слепил Поллукс собственноручно в несколько дней.
Император, скрестив руки, остановился против статуи и долго смотрел на нее молча. Затем одобрительно кивнул бородатой головой и сказал серьезно:
— Глубоко продуманное и с удивительной свободой выполненное произведение. Этого плаща, собранного на груди, нечего было бы стыдиться Фидию. Все величественно, своеобразно и правдиво. Где пользовался молодой художник натурой? Здесь, на Лохиаде?
— Я не видел у него никакой натурщицы и думаю, что он лепил из головы, — отвечал Понтий.
— Это невозможно, совершенно невозможно! — вскричал император тоном знатока, уверенного в справедливости своего суждения. — Никакой Пракситель не был бы в состоянии выдумать подобные линии, такие складки! На них нужно смотреть, их нужно было копировать с натуры, формировать под свежим впечатлением. Мы спросим его. А что должно выйти из этой вновь нагроможденной массы глины?
— Может быть, бюст какой-нибудь женщины из дома Лагидов. Ты увидишь завтра изваянную нашим юным другом голову Береники, которая, по моему мнению, принадлежит к лучшим произведениям скульптуры, когда-либо созданным в Александрии.
— Неужели этот молодец сведущ в магии? — спросил Адриан. — Изготовить эту Уранию и совершенно законченную женскую голову в несколько дней — это просто невозможно.
Тогда Папий объяснил императору, что Поллукс поставил гипсовую голову на имевшийся уже бюст, и, отвечая откровенно на вопросы, рассказал, какие уловки были употреблены для того, чтобы придать запущенному зданию приличный и в своем роде блистательный вид. Он чистосердечно признался, что работы его здесь имели целью устроить все только напоказ, и говорил с Адрианом так, как он говорил бы со всяким другим художником о подобном предмете.
В то время как император и архитектор горячо разговаривали таким образом, а префект расспрашивал секретаря Флегона о путешествии, в зале муз появился Поллукс со своим отцом.
