Даниил Мордовцев - Великий раскол
А тут новые зрелища: «двуперстников» да «сугубоаллилуйцев» стали возить в Чудов из разных монастырей да острогов. Есть на что поглядеть! Одни юродивые каких колен не выкидывают Христа ради во время этих процессий! Один Федя Божий человек чего стоит! А Афанасьюшко слезоточивый и слезонеиссякаемый кладезь божественный?!
Сегодня прошел слух, что Аввакума протопопа, великого учителя веры, повезут на собор вселенских патриархов. Москва заволновалась. С утра народ валил к Кремлю: и молодцы рядские, и черная сошка, и посадские малые людишки, и почтенные бородачи гостиной статьи, любившие потолковать о двуперстном и ином, богомерзком, сложении, и о треклятой «трегубой аллилуйи» и о «хождении посолон», и о «метании поклонов», именно все о таких высоких предметах, на которых мир стоит, — все это толкалось и гудело по Красной да по Соборной кремлевской площадям. «Осрамит их Аввакумушко-свет — осрамит всех!» — слышались голоса. — «Где не осрамить! — осрамит! — Куда им, арапам, этакую святость-то понять — аллилую-то нашу матушку, либо персты-те! — В едином, чу, персте спасенье, в двух перстах, чу, этому спасенью и сметы нету, а в трех, чу, перстах — пагуба, ад кромешной». — «Что и говорить!.. а хуть бы насчет этого самого аза, что они, еретики, у Христа отняли! И как их громом не убило! Шутка ли! сказано: «Сына Божия, рожденна, а не сотворенна»; а они злодеи, этот аз-от у Христа украли: говорят, рожденна, не сотворенна»… А? не злодей ли! — «Братцы! — слышится меж молодцами из рядов. — Христа обокрали!» — «Что ты!» — «Пра! аз у его украли!» — «Батюшки! где украли? али церковь подломали?» — «Подломали — у Спаса на Куличках»…
— Везут! везут! — закричали дальнейшие группы. Рядские молодцы, забыв свой испуг насчет того, что, как вот сейчас сказывали сами хозяева, старые купцы — что Христа-де обокрал кто-то, аз у ево, Батюшки, злодеи уворовали, а что это за аз такой, молодцы не знали — не то риза золота, не то венчик с камнями самоцветными, как вон на Иверской Матушке, — молодцы, забыв про этот неведомый аз, со всех ног метнулись туда, где кричали: «Везут! везут!»
Действительно, из-за голов толпы показалась дуга, перевитая кумачным поясом, а в просвете под дугой, выше лошадиной головы, проглядывала седая человеческая голова, не покрытая шапкой, постоянно кланявшаяся направо и налево. Это везли Аввакума. Он ехал, стоя в санях, опираясь левою рукою на плечо стрельца, сидевшего за кучера, а правую подняв высоко над головою с вытянутыми указательным и середним пальцами. Вокруг саней, запряженных в одну лошадь, шли стрельцы с ружьями и с испугом и благоговением смотрели на конвоируемого ими арестанта. Лицо Аввакума дышало фанатическою энергиею. Седые, остриженные под чуб волосы, стоявшие стойма, казалось, кричали вместе с широко раскрытым ртом, из которого в морозный воздух вместе с выкрикиваньями вылетал пар клубами. Неровно выстриженная седая борода делала это странное лицо еще более изуверским.
— Православные! — слышалась издали неистовая проповедь фанатика. — Не покоряйтеся троеперстному сложению!.. троеперстное сложение — еретицкое: его выдумали хохлы с турскими наемниками, да арапами!.. Троеперстное сложение — антихристова печать, геенна огненная, огнь неугасимый, плач и скрежет зубов!.. Креститеся вот как, православные! вот как — истово.
И рука с двумя вытянутыми пальцами поднималась еще выше и торчала в воздухе, как знамя. В толпе также поднимались и размахивались руки с протянутыми двумя пальцами и ожесточенно колотили по лбам, животам и по плечам гостиных людей и рядских молодцов. Головы также неистово встряхивались, и ропот одобрения и благоговения все более и более усиливался. Все толпились взглянуть на великое светило старой, истинной веры.
Когда толпа несколько пораздвинулась по мере движения саней, то вперед показалась фигура пляшущего мужика. Без шапки с полуседою всклокоченною головой, с растрепанною бородой с проседью, в одной, длинной, как у татарина, синей канифасной рубахе, без пояса, без штанов — мужик босыми ногами мял снег, выплясывая по замерзлой земле. Несмотря на мороз и на не по сезону легкий костюм пляшущего, с лица его катился пот градом. Лицо это выражало смесь дикости и наивного добродушия.
— Веселыми ногами… скакаша, играша… людии Божий святии! — приговаривал пляшущий. — Веселись, православные! ноне у нас праздник — свадьба — веселие! Аввакумушко, светик наш, ноне венчается! Берет он себе невесту прекрасную, жену богатую, свет-матушку Аллилуйю Сугубую… А венец-от он берет краше венца царского — венец мученический… Веселись, православные!.. Веселыми ногами скакаша, играша… Эх, ну!
— Господи! ишь его, как веселится Федя-божий человек…
— Святая душа — и мороз его не берет: без портов и босиком радуется.
— Федя-божий человек! а Федя, — обращается к пляшущему купчина. — Ты что без порток?
— Так надоть! — отвечал юродивый, дико глядя на купчину. — Христос без порток ходил…
— Ай-ай-ай! ну, и отрезал же! — дивились гостиные люди. — Оно и точно: Христос штанов не носил, как малые дети, ангелы невинные, так и они, святые люди… Ну!
А Аввакум, медленно двигаясь на своих дровнях, как на триумфаторской колеснице, продолжал выкрикивать благим матом: «Вот так крестись, православный народ, вот так. А еретикам не покоряйся, аллилуйю не трегубь! Деонисий Ареопагит говорит: со ангелы славословим тако: «аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, Боже!» А не трегубо лаем, что псы по римскому распутству… Не покоряйся еретикам!»
Народ и испуганно, и благоговейно смотрел на фанатика. А юродивый продолжал отплясывать, от скоков и круженья переходя в присядку.
— Што ты, где ты! што ты, где ты! Не обуты, не одеты!
Вдруг он остановился, закрыл лицо руками и заплакал.
— О-о-о! спаси и помилуй, Господи, великого государя царя и великого князя Лексей Михайлыча всея Русии! О! спаси его от троеперстного сложения, помилуй его от трегубой аллилуй! о-о! — причитал он жалобно.
— Спаси, Господи, раба своего, великого государя, и отврати лицо его от погибельной пестрозвериной ереси Никонишки окаянного, сатанина внука! — возглашал с своей стороны и Аввакум. — Молитесь, православные, за великого государя!
В это время впереди послышался звон цепей, визг по снегу полозьев. Показались вершники на конях и в высоких шапках. На морозном солнце блеснул высокий, чистый, как зеркало, кузов кареты. Солнце заиграло на позолоте кареты, на стеклах и на серебре лошадиной сбруи.
— Боярыня Морозова едет во дворец, — послышалось в толпе.
Морозова ехала с обыкновенною своею пышностью, шестеркою богатых коней, окруженная сотнею челяди. У окон кареты, на боковых крыльях, стояло по юродивому. В руках у них были мешки с деньгами, которые они тут же и раздавали народу.
Поравнявшись с санями Аввакума, карета Морозовой остановилась, шибко зазвенев цепями, которыми украшена была богатая наборная упряжь из кованого серебра. Остановились и сани. Из окна кареты, из-за уголка приподнятой зеленой тафты, выглянуло хорошенькое личико боярыни.
— Здравствуй, матушка Федосья Прокопьевна, дочушка моя духовная! — закричал протопоп. — Венчаться еду во дворец, благослови жениха, светик мой, будь посаженой матерью.
Он хотел было вылезть из саней, чтобы подойти к окну кареты, но стрельцы не пустили его.
— Нельзя, святой отец, не приказано, — почтительно останавливали его.
— Ну, ладно, детушки, Бог с вами: вы под началом ходите, творите волю пославшего вас, — сказал Аввакум покорно. — Эй, Федюшка, подь сюда! — крикнул он юродивому.
Юродивый подбежал к саням.
— Давай пригоршню.
Юродивый подставил пригоршню. Аввакум перекрестил ее: «во имя Отца и Сына… неси боярыне»…
Юродивый крепко сжал пригоршню, как бы боясь упустить что-либо, точно там у него сидел воробей.
— Не просыплю, не просыплю благодать Божию, — бормотал он, и понес сжатую пригоршню к карете Морозовой.
Та подняла окно. Пригоршня юродивого всунулась в карету, разжалась там, и жаркие, влажные губы молоденькой боярыни поцеловали корявые ладони юродивого, от которых несло навозом.
Народ, рядские молодцы и почтенное купечество дивовались и умилялись, разинув рты и помавая головами, созерцая такое святое дело.
Сани двинулись дальше, к Кремлю. Карета последовала за ними.
В Кремле, у дворцовых ворот, сани остановились. Навстречу им вышел стрелецкий полуголова и принял Аввакума из саней. Он был в том же одеянии, в каком мы в последний раз видали его в монастырской келье, в заточении. На прощанье юродивый поцеловал его в руку и как-то пытливо глянул ему в глаза, которые по-прежнему светились энергиею.
— Мотри же, женишок! крепко люби свою невесту. Аллилуйю-свет Сугубовну… А венец-от будет у-у какой! Лучше царсково…
