А. Сахаров (редактор) - Исторические портреты. 1762-1917. Екатерина II — Николай II
Слухи о намерении императрицы лишить сына наследства и завещать престол внуку Александру, воспитанному в ее духе, широко распространялись в петербургском обществе уже с конца 1780-х гг. Было известно, что Александр отказался от предложения бабки и даже грозился убежать с женой в Америку, если его станут принуждать принять престол в обход отца. И вместе с тем возникла версия, что Екатерина все же написала соответствующее завещание и передала его своему верному Безбородко, который затем во время агонии императрицы передал этот документ Павлу, бросившему его в огонь. Действительно, единственный из екатерининских вельмож, Безбородко не только не был отправлен Павлом в отставку, но, наоборот, возвышен и награжден. В самом конце XVIII — начале XIX в. по рукам ходило анонимное сочинение «Разговор в царстве мертвых», в котором тень Екатерины горько упрекала тень также отошедшего в мир иной Безбородко в предательстве. Однако достоверно известно лишь, что план провозгласить Александра наследником у Екатерины действительно был и она обсуждала его с внуком. Но привести этот план в действие она могла лишь при своей жизни, и завещание, переданное Безбородко, было бы просто бесполезно. Но и с Александром Екатерина, скорее всего, говорила об этом не как о деле решенном, но как об одной из возможностей. Она отлично сознавала, что подобный шаг с ее стороны мог быть расценен как прямое нарушение принципов справедливости и законности, которые она так усердно провозглашала все годы своего царствования.
Что же касается Безбородко, то он действительно был осведомлен о всех планах императрицы и, вероятно, сообщил наследнику престола не о наличии завещания, а, наоборот, об отсутствии какого-либо опасного для него документа. Не исключено также, что Безбородко, помогавший императрице в работе над законопроектами, передал Павлу чистовой текст проекта реорганизации Сената, который предполагал, как уже говорилось, долгую процедуру утверждения наследника престола в его правах.
Однако некий текст, написанный рукой Екатерины и похожий на завещание, до нас все же дошел. Вот он:
«Буде я умру в Царском Селе, то положите мене на Софиенской городовой кладбище.
Буде — в городе святаго Петра — в Невском монастире в соборной или погребальной церквы.
Буде — в Пелле, то перевезите водой в Невской монастырь.
Буде — на Москве — в Донском монастире или на ближной городовой кладбище.
Буде — в Петергофе — в Троицко-Сергеевской пустине.
Буде — в ином месте — на ближной кладбище.
Носить гроб кавалергардом, а не иному кому.
Положить тело мое в белой одежде, на голове венец золотой, на котором означить имя мое.
Носить траур полгода, а не более, а что менее того, то луче.
После первых шесть недель раскрыть паки все народные увеселения.
По погребении разрешить венчание — брак и музыку.
Вивлиофику мою со всеми манускриптами и что в моих бумаг найдется моей рукой писано, отдаю внуку моему, любезному Александру Павловичу, также резные мои камение, и благословаю его моим умом и сердцом. Копию с сего для лучаго исполнения положется и положено в таком верном месте, что чрез долго или коротко нанесет стыд и посрамление неисполнителям сей моей воле.
Мое намерение есть возвести Константина на Престол греческой восточной Империи.
Для благо Империи Российской и Греческой советую отдалить от дел и советов оных Империи Принцов Виртемберхских и с ними знатся как возможно менее, равномерно отдалить от советов обоих пол Немцов».
Строки этого, как его назвали историки, «странного завещания», обращенные к Александру, свидетельствуют о том, что по крайней мере в момент написания документа иного завещания не было, ибо, если бы Екатерина собиралась оставить любимому внуку престол, вряд ли стоило специально оговаривать судьбу библиотеки и коллекции камней. Последний же абзац, как, впрочем, и весь документ, явно обращен к наследнику престола и содержит намек на родственников жены Павла — великой княгини Марии Федоровны, урожденной принцессы Виртембергской. Адресовано же «странное завещание» было, скорее всего, Сенату, который, по мысли Екатерины, должен был решить судьбу престола.
Распорядок жизни императрицы в последние годы почти не изменился. Вот как вспоминал об этом один из ее статс-секретарей А. М. Грибовский:
«Образ жизни императрицы в последние годы был одинаков: в зимнее время имела она пребывание в большом Зимнем дворце, в среднем этаже, под правым малым подъездом… Собственных ее комнат было немного: взойдя на малую лестницу, входишь в комнату, где на случай скорого отправления приказаний государыни стоял за ширмами для статс-секретарей и других деловых особ письменный стол с прибором; комната сия стояла окнами к малому дворику, из нее вход был в уборную, которой окна были на Дворцовую площадь. Здесь стоял уборный столик. Отсюда были две двери: одна направо, в бриллиантовую комнату, а другая налево, в спальню, где государыня обыкновенно дела слушала. Из спальни прямо выходили во внутреннюю уборную, а налево в кабинет и в зеркальную комнату, из которой один ход в нижние покои, а другой прямо через галерею в так называемый ближний дом; в сих покоях жила иногда государыня до весны, а иногда и прежде в Таврический дворец переезжала. „…“ В первых числах мая выезжала всегда инкогнито в Царское Село, откуда в сентябре также инкогнито в зимний дворец возвращалась. В Царском Селе пребывание имела в покоях довольно просторных и со вкусом убранных. „…“ Время и занятия императрицы распределены были следующим порядком: она вставала в 8 часов утра[24] и до 9 занималась в кабинете письмом (в последнее время сочинением сенатского указа)… В это же время пила одну чашку кофе без сливок. В 9 часов переходила в спальню, где у самого почти входа из уборной, подле стены садилась на стуле, имея перед собою два выгибных столика, которые впадинами стояли один к ней, а другой в противоположную сторону, и перед сим последним поставлен был стул; в сие время на ней был обыкновенно белый гродетуровый шлафрок или капот, а на голове флеровой белый же чепец, несколько на левую сторону наклоненный. Несмотря на 65 лет, государыня имела еще довольную в лице свежесть, руки прекрасные, все зубы в целости, от чего говорила твердо, без шиканья, только несколько мужественно; читала в очках и притом с увеличительным стеклом. «…» Государыня, заняв вышеописанное место, звонила в колокольчик и стоявший безотходно у дверей спальни дежурный камердинер входил и, вышед, звал, кого приказано было. В сие время собирались в уборную ежедневно обер-полицмейстер и статс-секретари, в одиннадцатом же часу приезжал граф Безбородко; для других чинов назначены были в неделе особые дни: для вице-канцлера, губернатора и губернского прокурора Петербургской губернии — суббота, для генерал-прокурора — понедельник и четверг, среда — для синодного обер-прокурора и генерал-рекетмейстера, четверг — для главнокомандующего в С.-Петербурге. Но все сии чины в случае важных и не терпящих времени дел могли и в другие дни приехать и по оным докладывать. «…» Около одиннадцатого часа приезжали и по докладу пред государыню были допущаемы и прочие вышеупомянутые чины, а иногда и фельдмаршал граф Суворов-Рымникский… Сей, вошедши в спальню, делал прежде три земных поклона перед образом Казанской Богоматери, стоявшим в углу на правой стороне дверей, перед которым неугасимая горела лампада, потом, обратясь к государыне, делал и ей один земной поклон, хотя она и старалась его до этого не допускать и говорила, поднимая его за руки: «Помилуй, Александр Васильевич, как тебе не стыдно это делать?» Но герой обожал ее и почитал священным долгом изъявлять ей таким образом свое благоговение. Государыня подавала ему руку, которую он целовал, как святыню, и просила его на вышеозначенном стуле возле нее садиться и через две минуты его отпускала. «…»
Государыня занималась делами до 12 часов. После во внутренней уборной старый ее парикмахер Козлов убирал ей волосы по старинной моде с небольшими назади ушей буклями: прическа невысокая и очень простая. Потом выходила в уборную, где мы все дожидались, чтоб еще ее увидеть, и в это время общество наше прибавлялось четырьмя пожилыми девицами, которые приходили для служения государыне при туалете. Одна из них, М. С. Алексеева, подавала лед, которым государыня терла лицо, другая, А. А. Палакучи, накалывала ей на голове флеровую наколку, а две сестры Зверевы подавали ей булавки. «…»
Платье государыня носила в простые дни шелковое, одним почти фасоном сшитое, который назывался тогда молдаванским; верхнее было по большой части лиловое или дикое, без орденов, и под ним белое; в праздники же парчевое с тремя орденами-звездами — андреевскою, георгиевскою и владимирскою, а иногда и все ленты сих орденов на себя надевала, и малую корону; башмаки носила на каблуках не очень высоких. «…»
