Всеволод Иванов - Императрица Фике
— Как можно! Такой титул надлежит ведь иметь одному только Карлу-цесарю, императору Германии, как законному наследнику Римской империи.
Все эти рассказы и жалобы Алексей пересыпал требованиями видеть шурина-цесаря и запивал их вином. Граф Шёнборн, пустив в ход всю придворную обходительность, посоветовал его высочеству не добиваться свидания с императором немедленно, чтобы не нарушить своего, столь ему важного инкогнито, а лучше всего — лечь и отдохнуть.
Высокого гостя отвели наконец в приготовленный для него наскоро покой, и лакеи долго бились, стаскивая с него тесные ботфорты. Во время этой операции Алексей Петрович заснул, лежа на спине поперек кровати.
Во сне он захрапел, его лицо стало робким, незначительным, с него сошла хмельная истерия. И над русским наследником престола стоял австрийский длиннолицый дипломат в синем, шитом золотом кафтане, в белом жабо, рассматривал его в двойной лорнет.
— Боже мой! — произнес тихо граф Шёнборн. — О, насколько было бы лучше, если бы это был сам Петр! Какая ужасная страна! Какие ужасные нравы!
Глава 7. Кто прав — отец ли, сын ли?
В степях летом, как садится на западе солнце, бывает— против него на востоке встает как тень другое, черное солнце — темный круг, и от темного круга черные лучи подымаются. Словно сама тьма, видя слабеющую светлую силу, подымается против нее.
Уже под вечер клонится солнце Петрово, и против него тоже подымается черное солнце… Еще прокладывает Петр в неустанной деятельности своей не хоженные никем пути в будущее. Народ он за собой ведет или народ сам его вперед толкает — не разберешь.
Пока жив он, Петр, так оно и будет, будет он вести народ вперед. А одному ему трудно, ох как трудно такую махину вперед толкать! Темнота еще сильна, страна обильна, тиха и теперь только того и выжидает, чтобы, выбрав время, как Петр помрет, снова над Россией свое черное солнце поставить.
Темные люди теперь действуют… Письмами пересылаются, шепоты разводят. Слухи перенимают. От царских денщиков все выведывают. Об общем деле у них душа не болит, они только о своем радеют. Таким-то людям Алешка, ленивый да нелюбопытный к делу, как зимой теплая шапка будет! Ихний царь!
«Ну, уйдет Алексей в монастырь, — думает Петр. — А разве клобук-то гвоздем к голове пришит? Ин и скинуть можно! Так еще царь Иван Грозный говорил. Сымет Алексей клобук-то после моей смерти, как бог свят — сымет! Пастыри духовные — им что? Так и объяснят, что это так и нужно! И загудит тогда весь русский государственный воз под гору обратно, тот самый воз тяжелый, что его, Петровыми трудами уже на полугору вывезен. Под гору-то легче спустить, чем. на гору подымать! На престол севши, Алексей и то развалит, что уже сделано. Помощников моих он за труды их казнью сказнит, так он их ненавидит. Вся Россия обратно повалится. А иноземным государям только этого и надобно!
Чем мы слабее, тем сильнее наши вековечные враги, что всегда на нашу землю лезли, — думает Петр. — Хорошо, что Алексей умен-то не гораздо. Господи! Что о сыне думать приходится! Ну, а на злое умных-то советников много у него найдется. А что, если и теперь эти хитрые советники в уши дуют ему, что он, Алексей Петрович, с иностранными государствами связаться должен?
А что, если иностранные государи того непотребного Алешку впрямь под защиту возьмут? Тогда наш сын прямым врагом земли нашей станет! И надо быть, государи иноземные только того и хотят, чтобы Алешка землю бы свою, народ свой им продал за пьянство да за роскошь? Народ русский предал!»
И опять перед взором Петра — русские полки лапотные под Нарвой в первом поражении бегут зайцами от шведов. А ведь это они же самые, потом страх переломив, на защищение отечества стеной стали, шведов побили, на великую работу пошли. В лаптях, босые города подымали из болот, из леса, флоты целые выстроили. И какие флоты! Урал заводами обстроили. Нефть — горное масло — на Каспийском море разведали. Уголь на Дону указали. Разные руды повсюду искали, чтобы от торговли чужой избавиться. Жизни своей, хребтов своих не жалея, с ним, с Петром, как ровные, плечо о плечо работали. Каналы рыли, Волгу с Балтийским морем соединили. На мануфактурах образцовых стали наши ткани выделывать, не хуже французских. К Тихому океану, к Каспийскому морю двинулись. Своим тщанием, сметкой да умением всех превосходили. Не всякое верное слово — сердцем верно отвечали, вперед честно, расторопно, старательно шли. И эдакий-то народ Алешка хотел врагу предать — за пьянство свое невеселое, за распутство жалкое? А!..
Народ поймет, что делается, если ему все рассказать, если объявить ему все горе отеческое, государственное, русское в манифесте, всю свою тяжбу с сыном, непутевым. «Пойме-е-ет! И рассудит! Все, все объявлю, все обнародую. Все напишу…»
Глава 8. В замке Эренберг
В конце февраля в веселом Тироле уже весна, греет солнце, зеленая трава на склонах гор, стада со звонками пасутся. Горы да увалы волнами поднялись, встали, бегут туда, на запад, до белоснежных Альп. А здесь пока что горы невысокие, милые. На одной из них — замок Эренберг. И весело смотреть с террасы высокого замка вниз, в долины, где красные черепичные крыши, где дома как один, где остра колокольня церкви, где в садах скоро зацветут вишни, яблони, абрикосы.
Все как на картинке — чисто, пёстро, нарядно. Вышел Алексей Петрович на террасу замка, что на готических пилонах над обрывом подперта, подставляет он лицо свежему ветру, ласковому солнцу… Эх, хорошо! Спокойно здесь! Рядом с ним милый друг Афросиньюшка, розовая, светлая тоже, ровно яблонька в цвету.
Сколько глаз ни возьмет — все кругом горы синеют темными могучими елями, в облаках кружат орлы! Никого чужих в той крепости Эренберг нет, кроме них — русских залетных птиц. Ворота закрыты, мост поднят, караул крепкий из двадцати солдат с генералом. Солдатки на кухне обед хороший наготовят. И — главное — от батюшки далеко. Здесь он уже не достанет! Конечно, скучно как-то под видом тайного государственного арестанта жить. Что-то там в России деется?
Посмотрел вниз царевич — дорога вьется. По дороге пыль и весь в солнечных искрах скачет верховой. Прямо к замку. У ворот почтовый рожок запел, со скрипом опустился мост. Топот копыт по мосту: тра-та-та! Тра-та-та!
— Надо быть, пошта из Вены! — сказал царевич. — Вань, а Вань, сбегай-ко, посмотри! Нет ли новин каких?
И подлинно — есть. Пакет за печатями — «Высокородному графу». Так канцлер граф Шёнборн титулует теперь царевича — для конспирации.
Новости, новости есть, да какие! Вот это так новости! От них кружится голова, как oт весеннего воздуха! От них будущее становится светло, как этот день… «Сообщаю господину графу, — пишет Шёнборн, — что нынче всюду начинают уж говорить: — Царевич пропал! Одни говорят, что ушел от лютости отца, другие — убит отцом, третьи — по дороге умерщвлен убийцами. Прилагаю здесь для любопытства, что пишут из Питербурха, — милому царевичу для его же пользы нужно держать себя скрытно».
И царевич развернул донесение старого австрийского резидента в Петербурге Плейера.
«Сказывают здесь под рукой, — писал Плейер, австрийский представитель, — что царевич близ Данцига схвачен был царскими людьми. Отвезен он в монастырь и неизвестно — жив или умер. Другие говорят, что он ушел в земли императора германского и нынешним летом приедет к матери своей. Гвардейские полки, что в большей части из дворян составлены, замыслили поэтому с прочими войсками в Мекленбургии учинить бунт, царя убить, царицу же Катерину с детьми привезти в Россию и послать в тот же самый монастырь, где теперь живет прежняя царица. Старую же царицу хотят освободить и правление вручить царевичу Алексею».
Вот так новости! Аж дух захватывает!
«А в Петербурге все готово к бунту, — читал дальше царевич, — знатные и незнатные русские все говорят одно, что теперь нет их детям другого ходу, кроме презренного пути либо в матросы, либо в корабельные плотники, сколько бы они ни учились, сколько бы ни тратили денег на иностранные языки. Говорят они, что все их имущество дотла разорено налогами, постоями солдат да рабочих с крепостей, с верфей, да с гаваней…
А царь обо всем этом знает и прислал Меньшикову приказ обо всем разведать да сообщить ему список тех, кто часто с царевичем виделся и с ним в добрых намерениях состоит…»
Бегут у царевича перед глазами строки резидентского письма, от радости слеза бьет, глаза застилает. Скоро, скоро будет он свободен, дело к тому идет. Скоро он в Москву въедет, как всея Руси царь.
Афросинья-то миленькая тут же стоит, на него радостно смотрит, понимает, что большую радость бумага принесла. Обнял ее царевич Алексей Петрович:
— Эх, лапушка! Яблонька! Ну, уж скоро! Скоро! А ну дайко-сь винца!
Глава 9. В Неаполе
