Вячеслав Шишков - Угрюм-река
Даже не хотелось ни о чем думать. А главное — холодно. Уж очень холодно. Бррр!.. Прохор весь вздрогнул и придвинул стул к огню.
— Бедный мальчик! Мне вас жаль.
— И странные сны мне снились. Голова, что ли, так устроена у меня. Очень странные. И страшные. В особенности последний.
— Какой же? Опять свою Синильгу видели?
— Да. Ее.
Нина задумалась, потом сказала:
— Повторите еще раз, как вы нашли ее гроб. И вообще про всю ту ночь. Я очень люблю страшное. Только не торопитесь.
Припоминая подробности, а то и просто выдумывая, чтоб постращать Нину, Прохор шаг за шагом снова пересказал ей о своем походе с Фарковым к могиле шаманки — лунная ночь, висячий гроб, черная коса, — о своем бегстве, о том, как вслед им слышался свист и шепот мертвой Синильги: «Бойе, поцелуй меня!»
Нина вздрогнула, перекрестилась:
— Какой ужас!..
— И в ту же ночь я видел сон. Все красное-красное, и — поцелуи… — Прохор говорил тихо, прислушиваясь к своим словам. — А потом другой сон, белый: девушку видел, одну знакомую крестьянку, Таню…
Нина в глубокой задумчивости глядела на огонь. Полумрак комнаты колыхался и что-то шептал вместе с пламенем. В темных углах неясная тишина стояла, и чудилось Нине, что там прячется душа Синильги, мрачная, неспокойная… Вот она, вот она идет.., и Нина вскрикнула.
— Барышня, что вы? Ведь это я. — Кухарка неслышно, по-кошачьи мягко ступая, прошла мимо них с клюкой и стала ворошить жаркое золото углей.
— Какая вы пугливая, — сказал Прохор.
— Нервы у меня… У нас в гимназии девчонки озоруют по ночам. Спиритизмом занимаемся, духов вызываем… Вот и…
— А я хотел вам рассказать еще кое-что. Пострашнее!
Нина огляделась кругом, прислушалась — за окном высвистывала метель и лизала темные провалы стекол.
— Зажгите лампу. Я не могу в темноте быть. Розовый абажур сильной лампы приблизил, вызвал из мрака темные углы. В углах спокойно, пусто.
— Подбросьте дров, озябла я. — Нина натянула на плечи шаль и плотней уселась в мягком кресле. — Это очень интересно. Ну, я слушаю, — проговорила она почти шепотом. Лицо ее побледнело.
Прохор смутился и беспечным голосом сказал:
— Нет, я лучше расскажу вам про одну молодую вдову-тунгуску… Очень смешной случай… Как-то старик тунгус завел меня к себе…
— Однако какой вы бабник! — слегка пристукнув каблуком, с брезгливой гримасой сказала Нина. — Вдова, Таня, еще про какую-то Анфису говорили…
— Это наша очень хорошая знакомая, очень красивая, в селе у нас, — голос Прохора дрогнул. — Я о ней не думаю. Мне Синильга подсказала про нее в последнем сне. Я даже не знаю — это, может, и наяву было.
— Я еще раз хочу услышать: как вы спаслись? — Извольте. — Прохор нервно вычиркнул спичку и закурил. — Я умирал. Помню, как шарахнула буря, сразу, вдруг. Нашу палатку отбросило. Вихрь срывал с меня шубу. Вихрь крутился белый, белый, холодный… Я высунул голову, и вдруг что-то сверкнуло перед самыми глазами, как огонь, как молния. Кто-то дыхнул на меня и с криком, ужасным таким, звериным, кто-то опрокинулся и закувыркался. Это Ибрагим закувыркался, в руке у него кинжал. Я знаю. Хотя он не сознается. И почему он закричал — не говорит. Вам тоже не скажет, лучше не сердите его, не спрашивайте… — Прохор порывисто курил, жадно глотал дым и с шумом выдыхал его клубами. — Потом вдали затявкали собаки. Я думал, опять волки это. Нет, собаки, и представьте — ездовые: шли на ярмарку, к озерам, якуты. Взяли нас. Так мы спаслись от смерти. Впрочем, я вам говорил… И вот не могу сообразить, не могу вспомнить — очень болен был, расстроен — до этого или после, а может, и в это время я видел Синильгу. Помню, кружилась, пела, била в бубен свой. И много-много о чем-то говорила. Все забыл.
Оба долго сидели молча. Потрескивали дрова в печи, мурлыкал кот.
— Вот и все мои приключения, — вздохнув, сказал Прохор.
Нина поняла, что ему тяжелы воспоминанья. Ей захотелось ободрить его, но не знала как, какими словами. Она достала из сумочки карамельку.
— Нате, шоколадная. После горького — хорошо. Прохор рассеянно положил карамельку в рот, сказал:
— Ерунда!
— Что?
— Синильга. Настоящая чушь. Первый раз — объелся. А под конец — хворал. Тоже разная чертовщина грезилась. Бред. Например, будто медведь отгрыз мне голову, а у меня новая выросла, львиная. Я задрал медведя и достал свою голову, только уж с бородой и всю в слезах. Когда проснулся, я действительно заплакал… Мать вспомнилась. А кругом был холод, безлюдье. И никакой надежды на спасение. Вот, Ниночка, хорошая моя… Вот… А мертвые никогда не ходят.
— Ходят. Не тела, а души. Это называется метафизика. Нет, виновата, мистика. Да, кажется, мистика, а может по-иному. Я читала Фламмариона «Пожизненные призраки» — там очень много разных случаев с покойниками. Еще у Крукса…
— Ерунда! — отрывисто сказал Прохор и резко швырнул окурок в камни. Нина показалась ему в этот миг маленькой. «Да, я мужчина, а ты баба», — самодовольно подумал он.
— Яков Назарыч, вы еще не спите, можно к вам? — постучался Прохор в дверь комнаты хозяина.
— Входи, братец, входи без церемоний. Ты как родной мне, все едино. — Он сидел в халате у огромного письменного стола, заваленного конторскими книгами, бланками, образчиками товаров, и брякал на счетах. Был поздний вечер.
— Я послезавтра уезжаю.
— Ну, что ты! Гости знай…
— Пора уж. Не отпустите ль вы мне, Яков Назарыч, товару в долг тысячи на полторы, на две?
— Куда тебе? — прищурился на него купец.
— Дорогой приторговывать стану.
— Хы!.. Вот пес, извини на ласковом слове. Это мне глянется. Хы!.. Ладно, ладно, — он весь распустился в улыбке, подъехал на своем кресле к учтиво стоявшему юноше и дернул его за полу:
— Садись не-то. Поговорим.
Прохор опустился на краешек стула и сидел почтительно, как проситель у человека власти.
— Так, правильно. Как же ты поедешь с товаром-то? Ведь будет задержка в пути?
— Я на двух парах, быстро. Вчера выехал на железную дорогу купец Болдырев, — в Москву едет. Я подговорил его ямщика, дал ему красненькую на чай да в трактире водкой угостил, селянку съели. Он оповестит по деревням, что я поеду с товарами.
Места тут глухие. Сколько до железной дороги-то от вас? Тысяча верст? Думаю, что будет барыш.
— Вот дьявол! — вскричал купец, притворно раздражаясь. — Да ты у меня всю коммерцию отобьешь!.. Хы! Дам, дам, дам. Бери, брат, бери. Вот завтра утречком в лабаз и пойдем.
Прохора бросило от удачи в пот.
Покидал он город с болью в сердце. Ниночка обещала писать. Грустная-грустная вышла проводить его. Хозяин и хозяйка напутствовали гостя, крестили. Пусть он едет по дорогам с оглядкой: ночи разбойные, народ лихой, пусть Ибрагим смотрит за Прохором, как за самим собой. Ну, в добрый час.
Долго размахивал Прохор своей ушастой пыжиковой шапкой, стоя дыбом в санях. Но вот на повороте шустрые кони взяли круто, и он свалился с ног.
6
Словно выходец с того свету, самый дорогой, нежданный гость — Прохор Громов подъезжал к селу Медведеву, где родимый дом.
В широкой кошевке сидели трое: Ибрагим, отец и сын. Отец за сто верст встречать выехал; давно пришел «стафет» от сына, а второй — от Куприянова:
«Встречайте. Едет».
Тройка каурых несется быстро, у Петра Данилыча не лошади — зверье. И по селу — с кнутом, с бубенцами, вихрем. Вот церковь — «благодарю тебя, господи, что спас!» — а вот и зеленая крыша — выше всех их дом.
Яркое солнце слепило взор. У ворот нового своего домика стояла Анфиса; она заслонилась от солнца белой рукой, да так и впилась глазами в лицо Прохора. Петр
Данилыч помахал ей собольей шапкой. — Это кто? — Прохор спросил. — Не Анфиса ли? А вот и… Все у ворот на улице. Варвара-стряпка, Илья Сохатых в форсистом полушубке — шапка набекрень; старшина, горбун; разные барбосы с шавками, отец Ипат — священник и даже, казалось, душа самого дедушки Данилы.
Сбегался народ, — занятно, право. Жив и невредим!
— Гляди-ка, мать, какого орленка к тебе привез! Узнаешь? — прокряхтел хозяин.
— Зело борзо! — возгласил отец Ипат и засвистал одобрительно.
Плакала мать, плакал Прохор.
Прохор с дороги спал до вечера. Чай пили своей семьей, но в чистой комнате. Прохор без умолку рассказывал, заглядывая в книжечку. Отец слушал молча, с большим вниманием, и лицо его выражало то восторг, то гнев, то ужас. Мать вздыхала, крестилась, улыбалась, и не ушами слышала она, — слова как-то летели мимо, — слышала своим сердцем.
— Вот я жив, здоров. Это Ибрагим спас меня.
Отец грузно встал и, чуть покачиваясь, вышел в кухню.
— Папаша опять, кажется, выпивши?
— Пьет… — ответила мать. Она вздохнула, губы ее задрожали. — Плохая жизнь у нас…
Отец вернулся. За ним шагал, чуть согнувшись, Ибрагим.
— Садись, — сказал отец.
— Наша постоит, — ответил Ибрагим.
— Садись! — крикнул отец. — Да не сюда; вот в кресло. — Он выдвинул обитое плюшем кресло на середину комнаты и усадил горца.
