Гана - Морнштайнова Алена

Летом тридцать восьмого года Эльза стала брать с собой к Карасекам и Гану, а к концу лета часто посылала ее одну помогать пани Людмиле.

Гана не любила туда ходить. Помогать больной пани Людмиле по хозяйству ей было несложно: какая разница — раскладывать товар в писчебумажной лавке или мести пол на кухне у Карасеков. Пусть она уже выучилась на учительницу, но заявку на работу в школе не подавала. Мама Эльза этого не требовала, учитывая эмиграцию в Англию, а Гана и не перечила, поскольку из-за Ярослава не хотела связывать себя обязательствами.

С Ярославом они встречались все реже, и держался он все более отстраненно. Гана приписывала его дурное расположение тревогам и беспокойствам. Ведь ему приходилось нелегко, и говорил он только о том, что его, наверное, скоро переведут. Он пока сам не знал куда, поэтому Гана не хотела привязываться к работе, чтобы поехать с ним.

Она, конечно, огорчилась, когда он заявил, что какое-то время не сможет с ней видеться и, учитывая напряженную ситуацию в стране и угрозу военных действий, вероятно не сможет оповестить ее о месте своего пребывания. Но решила, что как будущая жена военного должна привыкать к таким невзгодам.

И все-таки собралась с духом и на последнем свидании спросила в лоб:

— Ты вообще хочешь на мне жениться, или я в тебе ошиблась? Мама говорит, что тебе главное мое приданое. Скажи правду. Если не хочешь, я уеду с нашими в Англию и оставлю тебя в покое.

— Конечно, я хочу на тебе жениться, — выпалил Ярослав. Разве мог он ответить «нет», даже если хотел? Ведь она его прямо в глаза обвинила во лжи. Упрекнула, что он водит ее за нос. Какая ерунда. Он всегда считал себя честным человеком и хотел, чтобы окружающие тоже так думали. Как она осмеливается в нем сомневаться? Его трясло от гнева, но он подавил свои чувства.

— Просто сейчас неподходящий момент, чтобы говорить о свадьбе. Разве ты не видишь, какие тяжелые времена настали? Нельзя думать только о себе. Но тебе нечего беспокоиться, я о тебе позабочусь, обещаю.

Поэтому Гана даже не подозревала, что в тот же вечер, возвращаясь на поезде в казарму в Границе, он решил, что лучше всего никогда больше с Ганой не видеться.

Во время визитов к Карасекам — если вообще можно часы, проведенные за уборкой и готовкой, называть визитами — Гану пугали две вещи: Людмилина болезнь и враждебные взгляды Карела.

Гана была молодой и здоровой, и вид дряхлеющей Людмилы производил на нее удручающее впечатление: ею овладевал не страх за больную женщину, а ужас от неумолимости времени и опасения за собственное будущее. Людмила Караскова была для нее неприятным примером того, что может случиться с людьми. Напоминанием, что в жизни существуют такие вещи, как старость, болезнь, отчаяние и бессилие. Речь Людмилы становилась все менее внятной, язык переставал ее слушаться, и порой случалось, что слова так не и не слетали с губ, а застревали где-то в горле. В результате получался странный звук — не то всхлип, не то лай, — и Гана не знала, как на него реагировать.

Сделать вид, что она понимает, или переспросить и снова мучиться, ожидая, когда у дрожащей старухи получится сказать, чего она от нее хочет? В такие минуты Гана злилась на больную за то, что та ставит ее в такое неловкое положение.

Карел Карасек лучше понимал мать, но только он-то проводил большую часть времени в мастерской. К счастью. Гана терпеть не могла его манеру говорить с ней. Этот тихоня цедил слова еще неохотнее, чем его мать, и смотрел на Гану, будто на какую-то проныру, блохастую бездомную кошку, которая пытается втереться к ним в доверие.

Гана даже не подозревала, насколько близка к истине. Если бы она только услышала, какие вечерние разговоры Карел Карасек ведет порой с матерью, она бы больше никогда не переступила порог этого дома.

— Мама, не зови ты все время эту Гелерку с дочерью, — не выдерживал время от времени Карел. — Я знаю, что тебе нужна помощь, но ведь мы можем себе позволить кого-нибудь нанять.

— Я их лю-блю. Эльза моя под-ру-га.

Карел садился возле матери и брал ее за руку.

— Знаю. Но у них такие странные глаза. У старой Гелеровой такой вид, будто она обо мне что-то знает, а молодая вообще постоянно отводит взгляд.

— Она не ста-рая. — Людмила с трудом подняла руку и погладила сына по голове. Порой он ведет себя, как маленький ребенок, подумала она. Наверное, не стоило Эльзе жаловаться, что Карел не спешит с женитьбой. Бог весть, что она о нем теперь думает. — Мне нуж-на ком-па-ния.

— Вот именно. Если мы найдем помощницу по хозяйству, она будет приходить каждый день, и ты не будешь сидеть одна.

— Нет, я не хо-чу ни-ко-го чуж-ого.

Пока не хочу, подумала она.

Долго ли ты еще протянешь без посторонней помощи, подумал и сын. Но он понимал, что не стоит зря мучить мать такими вопросами. Оба чувствовали, что однажды — хотят они того или нет — такой момент настанет.

— Все равно они скоро уе-дут в Англию, — добавила Людмила, помолчав немного.

Скорей бы уж, подумал Карел, со вздохом встал и тихим шагом спустился к своим часам в безопасную мастерскую.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1938

Толпа расступилась, пропуская мужчин в белых халатах с носилками, и снова сомкнулась за ними. Люди, стоящие сзади, вставали на цыпочки, чтобы лучше видеть из-за зонтиков, и передавали свои наблюдения и предположения окружающим.

— Он уже не жилец.

— Опоздали.

— Вы видели, как он упал?

— Схватился за сердце — и всё, конец.

— Как это может быть? Я его знала. Очень хороший человек был. Не заслужил такой смерти.

Последнее замечание показалось Иване Зитковой особенно глупым и нелепым. Да, пан учитель Эрбан был хорошим человеком. Он вел у них в школе чешский и историю и, насколько она помнила, никогда не повышал на детей голос, даже когда они читали под партой или шептались с соседом, потому что объяснения учителя и его монотонный гнусавый голос наводили на них скуку. Но с каких это пор имеет значение, хороший человек или плохой? Неужели кто-то правда считает, что жизнь справедлива?

Она повернулась спиной и поспешила обратно в «Деликатесы», чтобы отдать хозяйке пани Пашковой посылку, за которой ее послали, и доделать очередной поднос бутербродов. Начальница многозначительно посмотрела на часы. Будто сама не знает, что путь на почту и обратно занимает никак не меньше сорока минут, даже если перед окошком нет очереди и не случается никаких чрезвычайных происшествий, например, когда человек, идущий вам навстречу, вдруг роняет зонт, делает шаг в сторону и падает на землю, как подкошенный. Парень в синем пиджаке сразу бросился по лужам в ближайшую лавку, чтобы вызвать «скорую», но Ивана с первого взгляда поняла, что доктор пану учителю уже не понадобится. Глаза у него закатились, челюсть отвисла, а голова запрокинулась под неестественным углом, прямо как у ее младшего братика, который шесть лет назад умер от дифтерита. Нет, жизнь несправедлива.

Если бы жизнь воздавала по заслугам, Ивана не стояла бы целыми днями на кухне, готовя бутерброды с ветчиной, украшенные яйцом и ломтиком огурца, для дамочек, которые могут себе позволить ими полакомиться только потому, что удачно родились.

Кто там наверху решает, родится ли человек в достатке или в бедности? Кто решил, что Ивана будет делать бутерброды, которые ее родители в жизни не попробуют, потому что у них нет денег на то, чтобы сидеть за круглым столиком, потягивая фруктовый лимонад или вино с минералкой, держать изящную чашечку с кофе, благородно оттопырив мизинчик, и выбирать себе лакомства из богатого ассортимента лавки деликатесов, где работает их дочь?

Говорят, она должна радоваться, что получила такое хорошее место! Неужели кто-то правда считает счастьем возможность обслуживать посетительниц, которые ставят себя выше других только потому, что кошелек у них туже набит? Естественно, готовить бутерброды и разносить кофе куда приятнее, чем стирать белье чужих людей, как бедная мама, но Ивана была бы счастлива, если бы смогла учиться дальше, а не торчать тут. А потом она бы устроилась туда, где не болят ноги от стояния с утра до вечера, а уголки губ — от вымученных улыбок, которые посетители и посетительницы получают бесплатно к пирожным и закускам.