Михаил Ишков - Сен-Жермен
В сумраке горки бриллиантов в ларцах казались хранилищами потайного света. Сияние копилось внутри камней, разобранных по величине и формам. Возле нас, в резном сундучке, были собраны удивительно крупные экземпляры. У меня рука дрогнула, когда после слов шаха я решился взять лежавший сверху, исторгающий слабый свет камень размером со зрелую сливу.
– Что ж, – хрипло сказал Надир-шах, – мое слово твердо. Я не стану возражать. Ты можешь взять с собой столько, сколько в состоянии унести. Бери любые.
– Благодарю, светоч мира, – ответил я и, неожиданно взмокнув, безмолвно взмолился. Скорее потребовал милосердия Божьего. В эту минуту меня нельзя было лишать разума. Пусть небо позаботится обо мне. Это зрелище вокруг не для человеческих очей! Надели силой, спаси и сохрани!..
Настроившись подобным образом, я принялся отбирать совершенные, безукоризненно ограненные бриллианты а также необработанные алмазы, чья форма наиболее подходила для огранки, из них пара дюжин была с фалангу указательного пальца взрослого мужчины, остальная груда состояла из самоцветов величиной, не превышающих размеров ногтя ребенка.
– Что так робко? – усмехнулся Надир-шах.
– Государь, я не хочу ставить свою жизнь в зависимость от величины камня. Мелкие и средние тоже имеют хорошую цену. Камни-великаны, как свидетельствует история, всегда приносят гибель своим владельцам.
– Если они не в состоянии себя защитить, – усмехнулся Надир. – Ты рассудил здраво, я подумаю о судьбе грузинской "тигрицы". Пусть только она не совершает необдуманных поступков. Что, если я возьму её в свой гарем? он неожиданно тихо рассмеялся, потом похлопал меня по плечу. – Не беспокойся, я человек простой. Если захочу, не буду мучить тебя, возьму её сразу. Ты же получишь фирман о свободном отъезде из Персии.
В ту пору Надир уже отдал распоряжения о подготовке похода в Среднюю Азию. Видно, Хорезм неудержимо притягивал его к себе. Неужели ему так хотелось заглянуть в колодец зиндана, в котором он когда-то сидел, посмотреть в глаза тюремщикам и своего бывшего хозяина?.. До сих пор я не замечал, чтобы сердце Надир-шаха было склонно к бессмысленной мести.
Согласно древнему пророчеству только тот правитель, который завладеет Индией, способен покорить весь мир. Эти слова свежи и сегодня… Какого рода тоска поселилась в сердце Надир-шаха в завоеванном Дели? Несбыточность мечты об идеальном государстве? О грани, через которую не способен переступить ни один владыка? В его силах провести реформы, успокоить страну, упорядочить управление, но посягнуть на образ мыслей, создать миф, разом направить народы в сторону добра и справедливости, не дано никому. Даже великому Чингиз-хану!.. Все его потомки склонились кто перед величием Аллаха, кто Христа, а кто нашел успокоение в вере Просветленного Будды. Не знаю, просто не могу сказать, что наводило на Надир-шаха зудящую, обессиливающую тоску, но ведь не мелочная же месть в конце концов! Он был человеком острого, прозорливого ума, всегда смотрел в корень… О нем легенды ходили. Я сам был свидетелем, как в Мешхеде Надир одной только силой разума излечил слепых, клянчивших милостыню на пороге мечети. Один из них осмелился подойти поближе и потребовать подаяния. Повелитель Персии спросил, сколько лет несчастный живет во мраке. Тот, всхлипывая признался, что пошел уже двенадцатый год, как Аллах лишил его зрения. Надир-шах кивнул и добавил, чтобы к вечеру несчастный прозрел, иначе не сносить ему головы. И точно – чудо свершилось! Слепец вмиг обрел способность видеть и дал деру.
Вот ещё настораживающее обстоятельство – в Дели Надир-шах издал указ, освобождающий всех своих подданных от налогов. На три года… Потакание глупцам опасно, но подачки народу таят смертельную угрозу как самим простолюдинам, так и правителю.
Не я один замечал, что с шахом в ту пору происходило что-то странное. Временами он начинал странно подшучивать над приближенными. Особенное озлобление вызывало у него упоминание о младшем брате, год назад погибшем в Дагестане.
Брата он любил преданно, всегда заботился о нем, особенно с той поры, когда им удалось вырваться из Хорезма. Он полагал, как однажды признался мне Мирзо Мехди-хан, что гибель Ибрагима являлась вопиющей несправедливостью, незаслуженным наказанием, хуже того – ошибкой, допущенной провидением. Зачем судьбе отнимать у него брата? Узнав о смерти Ибрагима, Надир-шах поклялся, что дикие горцы, все это быдло, попрятавшееся в горах Дагестана, жестоко поплатятся за совершенное злодеяние.
Мирзо неожиданно замолчал, лицо его побледнело. Он огладил небольшую бородку и добавил странную, эхом отозвавшуюся у меня в ушах, фразу.
– Народы Персии тоже, – тихо выговорил он.
"Я тоже…" – добавил я про себя.
Только через год года Надир-шах с войском вернулся в Исфахан. Пробыл в столице недолго. Меня не принял и все разговоры о моем отъезде отложил до возвращения из Дагестана, куда он отправлялся, чтобы усмирить мятежных лезгинов. Мирзо Мехди-хан посоветовал мне не настаивать на аудиенции.
– Талани, ты только навредишь себе, – в минуту откровенности признался секретарь шаха. Он замолчал, поджал губы, принялся покачивать головой, словно желая, чтобы я сам все додумал. Наконец решился договорить…
– Помнишь знаменитый Кохинур – величайший в мире алмаз, украшение короны Мухаммед-шаха?
Я кивнул.
– По дороге в Исфахан, – продолжил Мехди-хан, – в Пенджабе, его отбили сикхи. Теперь он украшает венец пенджабских магараджей.
– Это потеря очень огорчила повелителя? – спросил я.
– Очень. Казни были преданы все воины отряда, охранявшие алмаз, – он искоса глянул на меня. – Казна пуста. Надир-шах собирается собрать все недоимки и те налоги, которые народ не платил три года.
– Спасибо, Мирзо, ты – настоящий друг. Я не желаю тебе богатств, власти, сокровищ. Даже здоровья не желаю… Буду молить Святую Марьям,[81] чтобы Аллах был милостив к тебе в лихую годину.
Так мы простились.
Поражение, которое Надир-шах потерпел от горцев Дагестана, вконец озлобило правителя. По городам и весям покатились казни. С трепетом ждали в Исфахане возвращения повелителя. За неделю до прихода войска, я в компании Тинатин и Шамсоллой по поддельным документам отправился с купеческим караваном в сторону Багдада. Мне точно известно, что нас искали, однако нам удалось благополучно пересечь границу Персии. Здесь караван свернул в сторону Иерусалима, затем должен был следовать в порт Алеппо,[82] что в Сирии. Ради безопасности мне пришлось согласиться на такой замысловатый крюк – не дай Аллах, если кто-нибудь из местных проведает, что Тинатин – женщина. В караване всем управлял старшина, и только он был в курсе дела.
Мы брели по земле Палестины, и весь этот долгий путь меня не оставляла мысль, с чем я возвращаюсь с Востока? Что я мог поведать полковнику Макферсону из мистических тайн, с помощью которых можно было бы обустроить братство жаждущих истин вольных каменщиков? Все, что мне удалось раздобыть, умещалось в хурджинах, которыми был навьючен одногорбый верблюд. Там лежали два котелка с крышками, ложка, тарелка, бокал и кофейник, деревянный ларец с отделениями для соли, перца и других специй, кусок кожи вместо скатерти, бурдюк с вином, мешок алмазов, рис, топленое масло, лук, мука, сухие фрукты, кофе, палатка с матрацем, одеялом и подушкой, мешок с запасной одеждой. Разве что теперь мне под опеку были вручены две души – Шамсолла и Тинатин. Женщина в мужском костюме путешествовала верхом на верблюде, мы с Шамсоллой тряслись на осликах. Тоже невелик прибыток… Тинатин отправится к мужу, Шамсолла в который раз придется привыкать к новой жизни. В том-то и крылась загадка, к чему привыкать?.. Неподалеку от Иерусалима, в Сирийской пустыне мне довелось наткнуться на двух бродяг, называемых дервишами, оба грязные, бородатые, в худых одеждах. Сидели рядышком, жевали разломанную пополам лепешку, делились водой. Потом обнялись и разошлись. Я был тронут этой картиной и, догнав одного из бродяг, спросил, кем приходится ему человек, с которым он только что расстался.
– Никем.
– Ты с ним знаком?
– Нет.
– Откуда он?
– Не знаю.
– Что за дружба у тебя с ним?
– Такое у нас правило.
– Есть ли вас место, где ты и подобные тебе могли бы собираться?
– Нет.
Мы разошлись, и я потом долго размышлял, как бы устроить на земле такое место, где все мы, знакомые и незнакомые, могли бы встречаться, отведать пищу другого, угостить его тем, что сам имеешь, обняться и отправиться в путь, не спрашивая, куда и зачем ты идешь.
Добравшись до Алеппо, мы отплыли в Венецию, затем во Флоренцию. К тому времени дорогой моему сердцу Джованни Гасто умер, и на престол взошла его сестра Анна-Мария, тоже по-доброму относившаяся ко мне. Здесь я выправил документы на Шамсоллу. Его как магометанина крестили, нарекли Яковом. Так он стал Жаком и моим кучером. Во время крещения он вел себя тихо, при каждом вопросе вжимал голову в плечи, потом энергично кивал. Тинатин под охраной отправили в Берлин, где её дожидался Еропкин, оттуда они добрались до Москвы. Мы, в свою очередь поспешили в Париж. Там нас должен был встретить полковник Макферсон, собиравшийся посетить столицу Франции для основания первой масонской ложи. Иногда мне удавалось с оказией отправить ему краткие сообщения о персидских делах, теперь следовало дать полковнику и его друзьям полный отчет о путешествии на Восток.
