Михаил Левицкий - Варяжские гнезда
Послали скопца за Киркаскиви. Пришла одноглазая старушка. Всем нам какого-то питья дала. Потом ребенка долго смотрела. А он уже от двух капель ее питья, примешанных в мое молоко, перелитое в рожок, спал, будто здоровый.
«Плохо дело! – сказала она, перебрав ножку ребенка между двумя пальцами. – Дай мне двух слуг своих, скопца и женщину. Пусть идут за мной и несут ребенка. Если воля Юмала, чтоб он жив был, то принесем его назад к вечеру. А пока оба молитесь богам. Они не оставят и помогут мне совершить что надо для спасения младенца».
Вечером она его нам принесла. Он спал спокойно и дышал ровно. Киркаскиви положила его на мою постель и распеленала. Нога его, обрезанная выше колена, была обмотана полотном.
«Я ему дала таких капель, – сказала старуха, – что он боли сильной не чувствует. Буду заходить каждый день, пока рана совсем не заживет. Заодно и за прочими больными присмотрю».
Я поправилась раньше всех и довольно скоро стала ходить, хотя полгода не садилась на коня и ходила, опираясь на костыли. Мужу помочь Киркаскиви ничем не могла, кроме того, что оберегла его от лихорадок и образования ран на месте ушиба. Обе ноги у него теперь одинаково сведены, и он ходит на руках и коленках. Сыну нашему, Хилейнену, теперь семь лет. Он совершенно здоров и для своих лет крепок и высок ростом. Ходит он на деревянной ноге. Начинает уже и из лука стрелять. Не задолго перед тем, когда я была ранена так тяжело в ногу, я взяла волгарскую деревню, находившуюся на нашей границе за рекой. Жители ее отстреливались ядовитыми стрелами. Я позволила перерезать всех жителей, кроме детей, хотя воительницы хотели и их не щадить. Но я полагаю, что ребенок – существо священное, и приказала их вынести всех в поле, и только когда это было исполнено, позволила сжечь селение, а пленных детей отправила в ближайшую нашу деревню, куда и мы все собрались для жертвоприношения. При мне были три «айти», умевшие совершить над ребенком всякий обряд и всякое членовредительство. Всех мальчиков я приказала оскопить и разобрать между воительницами, как добычу, в качестве рабов. Девочек же всех приняли мы в дочери в бездетные или малолетние семьи, и над всеми совершили священное выжигание груди. Мы его производим всегда над новорожденными детьми. Здесь же у нас были девочки одиннадцати и двенадцати лет. Они плакали; лица их были искажены страхом, который заставлял биться даже наши, слишком закаленные сердца. Одна всех удивила. Звали ее Шадлыкэ, черномазая, как вся их порода, красивая, крепко сложенная. Родители ее были убиты, два брата изувечены у нее же на глазах. Она извергала на нас всякую брань, плевалась, показывала язык, делала руками знаки. Наши старухи хотели ее убить. Но возраст ее был таков, что я сочла нужным сохранить ей жизнь и строго запретила причинять ей вред. Ее привязали к дереву, руками назад, и хотели завязать глаза, как делали с другими.
«Не надо! Не надо! – закричала она. – Я смотреть хочу, что вы будете творить. И руки мне оставьте, только скажите, что мне надо делать и как руки держать».
Я приказала развязать ей руки и не завязывать глаза. Она сама обнажила свою грудь и затем заложила руки за спину, обхвативши дерево. Айти произнесла молитву и сделала ей на правой груди три надреза, от которых кусок тела выпал в руки старухи. Она его передала жрице, которая его сожгла на огне костра, и сейчас же, горячим железом айти прижгла рану, пока в ней кровь еще не запеклась. Все время большие черные глаза Шадлыкэ пристально смотрели вниз на залитую кровью изуродованную грудь. Белые зубы ее были оскалены, но ни вздоха, ни жалобы мы не услышали. Когда все было кончено, она отошла от дерева твердым, мерным шагом. Наши женщины окружили ее. Она совершенно спокойно дала себе перевязать рану, и только когда было все сделано, попросила пить. Затем села на обрубок дерева и заплакала, прося, чтобы ее отвели к братьям, которые лежали и не могли встать. Я ее отдала в одну семью, ведущую свой род от царицы Кукойставы и великого македонянина. Она скоро оказалась одной из лучших воительниц. Будущее для нее велико. Ей нет еще двадцати лет. Братья ее так же не рабы, а вольные почетные слуги, при ней состоят оруженосцами. Свой старый язык она теперь даже мало помнит, а на нашем говорит так, как будто бы родилась среди скифов, и ничем ее от природной хивэваймот не отличишь. Но видеть, как уродовали моего сына и как увечили эту девочку, я бы никогда не желала вторично. В древности, в низовьях Дона были хивэваймот и из сарматок. Из них была славнейшая Тамира, одолевшая Кира персидского.
– За то мы Керемета не боимся. Он видно бабий бог, но не в обиду тебе, благородная, сказать, – заметил Ржешковид.
– Это ты, витязь, не совсем верно мыслишь, – сказала Люми. – Сама я Керемета мало почитаю, но Керемет – бог почти всех скифов от восхода до заката. В песнях наших поется, что солнце во всякий час дня и ночи над какой-нибудь скифской землей да стоит. А везде они совершенно равно чтут и Юмала, и Керемета, и очень мало таких, как мы, не поклоняющихся Керемету. Но нас за это считают нечестивыми и часто, на общих молениях, притесняют. Вот вятичи никакого Керемета не признают. Они говорят, что их бог Сварог столь милостив к людям, что всякого бога зла разгромил бы при рождении. Айти Киркаскиви говорит, что добрый человек, молящийся Юмалу, всегда сильнее Керемета. За то всю семью нашу и айти Киркаскиви считают нечестивыми и даже после больших боевых подвигов на жертвоприношениях мне отводят место из последних, потому что я не боюсь Керемета и верую, что Юмал его скоро убьет совсем, так что его и на свете не будет.
КЕРЕМЕТ, ЧЕРНОБОГ И УПЫРИ
Все слушали с большим вниманием рассказ и рассуждения молодой воительницы. Родислав заговорил, когда она кончила:
– Благородная Люми, наш царь Водан мудрейший из людей и часто боги удостаивают его беседой с ним. Он нас сюда прислал на помощь вятичам и муромам, а так же и доблестным хивэваймот муромским. Сам же остался он воевать с дикими лесными древлянами на Прилети. Он любит в час досуга вести мудрые речи с нами, его слугами, часто говорит нам и былины разных народов, среди которых он живал. Одна из былин, рассказанных нам царем Воданом, выяснит тебе, кто сильнее: Керемет или человек; надеющийся на Юмала и сам неплошающий? Ты знаешь, благородная Люми, много песен и сказаний твоего народа. Тебе не безызвестно, что на той же реке Дон, с верховьев которой ты родом, ближе к низовьям в степи живет народ – готы. Много готов и в нашем войске, даже больше, чем сарматов. Так вот что рассказывал нам царь Водан про гота Фридульфа, жившего давно на берегу реки Дона.
Фридульф имел кузницу, делал оружие, подковы для коней и якоря для лодок. Идущие по Дону мореходы и едущие по берегу конники часто обращались к нему и он работал для них. Но мед и пиво ячменное и вино пантикапейское он любил и часто бывал пьян. Тогда он пережигал железо, кривил мечи, тупил копья. Заказчики ругались, а подчас и били его очень больно. Раз так и было. Варит он похлебку из рыбы, голова трещит от выпитого вина, а спина ноет от побоев, нанесенных двумя проезжими витязями, одному из которых он щит так покривил, что его тут же с досады в реку бросили. В окно к нему вдруг показалась какая-то морда с длинным-предлинным носом, который доходил до середины кузницы.
– Видал ли ты такой нос? – спросил Фридульфа бес.
– А пробовал ли ты такую горячую снедь? – отвечал Фридульф, и вылил ему на нос весь котел с кипящей похлебкой.
Бес хотел было улизнуть, но, кувыркаясь от боли, попал опять хвостом в окно кузнецы. Это-то Фридульфу и нужно было. Он беса цап за хвост и зажал хвост в тиски. Взмолился бес:
– Отпусти! Дам тебе выкуп богатый.
Кузнец ему отвечал:
– Нос я тебе вылечу чудной мазью, которой всегда сам себе обжоги лечу. А ты мне дай, чтобы я мог пить и даже пьяным не плоховать в работе!
– Хорошо, – сказал бес, – но через семь лет я приду по твою душу!
– Идет! – решил Фридульф. – Семь лет – срок большой. Много за это время воды утечет.
И стал Фридульф работать на славу, а пить больше прежнего. Но сколько бы он ни пил, неудач в работе у него не бывало. На седьмой год приходят к нему старцы в полотняных одеждах, с длинными, почти до полу, белыми бородами. В то же время подходит и человек, ведущий коня на поводу.
– Подкуй коня! – просит он.
Один из старцев говорит:
– Дай, я подкую!
Старец подошел к лошади, оторвал руками ее переднюю ногу, положил в огонь, раскалил подкову, заострил шипы, вбил гвозди и снова приставил ногу на место. Таким же способом он распорядился и с остальными ногами.
Кузнец смекнул, что это странник не простой, а вещий человек.
В это время вошла старушка. Попросила сделать ключ к замку, вместо утерянного.
Второй странник, не говоря ни слова, взял старуху в охапку и бросил ее в огонь. Вынул ее клещами, положил на наковальню и перековал в дивную красавицу.
