Виссарион Саянов - Небо и земля
Они прошли в столовую. От абажура падали косые тени на стены и пол. На столе в розовой вазе — большой букет полевых цветов. На мраморном столике в углу сверкал начищенный до блеска пузатый самовар. Квартира походила на провинциальную квартиру в губернском городе, и домовитость, теплота низких квадратных комнат обрадовала Быкова.
— Очень приятно, — говорил старик, — мне Глеб о вас без конца рассказывал. Он вообще у нас очень восторженный.
— Ты мог бы пока обойтись без характеристики. Ужасно скучно…
— Почему же? Восторженность — превосходное свойство человеческой души. Я сам — человек увлекающийся…
— Нет, мне надоели постоянные твои насмешки…
Иван Петрович спокойно посмотрел на сына:
— Нельзя же быть таким нервным.
— Вот так они всегда — встретятся и сразу же начинают спорить… Здравствуйте, — сказала высокая девушка в маркизетовом платье, входя в комнату, и просто, по-мужски пожала руку и села у самовара.
Она достала полоскательницу из буфета и начала перемывать чашки.
— Леночка, это Быков, о котором я тебе говорил.
Она внимательно посмотрела на Быкова. Было во взгляде её светлых задумчивых глаз что-то дружеское, и Быков сразу почувствовал себя легко и просто в этой большой и теплой комнате.
— Вот вы какой. А я представляла почему-то, что вы очень важный человек, только летаете там, наверху, а за столом, в нашей домашней обстановке, вас и вообразить трудно.
— Я с вами поговорить хотел о Глебе, — сказал старик. — Как, по-вашему, есть ли у него призвание к летному делу? Не просто ли обычное увлечение модой? Я не хотел, чтобы он занимался авиацией. Но он, знаете ли, еще в гимназии заинтересовался полетами… Старший брат на него повлиял…
Быков дружески посмотрел на приятеля и забарабанил пальцами по столу, — он делал это всегда, когда был чем-нибудь недоволен.
— Глеб Иванович далеко пойдет, и вы за него не бойтесь.
— Но ужасно, — вмешалась в разговор Лена, — что человек каждый день рискует жизнью. Ведь близким так тяжело вечное беспокойство о нем… С тех пор как он стал летать, я вижу дурные сны и каждый вечер раскладываю пасьянсы.
— Только снизу полеты кажутся очень страшными. А если сообразить, ничего страшного нет. О смерти же мы просто не думаем, потому что во время полета все время голова и руки заняты.
Пришли еще какие-то гости, приятели старика. Иван Петрович пересел за другой столик, и началась ожесточенная партия в шахматы, прерываемая время от времени насмешливыми замечаниями партнеров.
— Вы на аэродром приходите когда-нибудь, — обратился Быков к Лене, — мы вас покатаем, увидите, как просто и легко чувствуешь себя в небе.
— Теперь уже не удастся, — вытирая посуду, ответила она, — я завтра уезжаю в Царицын: ведь мы царицынские по рождению.
Глеб был грустен и смотрел куда-то в сторону, будто боялся открыть свою сокровенную тайну.
— Может быть, пойдем, погуляем немного? — обратился он к Быкову.
— Мне гулять уже некогда, я пойду домой.
— Я вас провожу.
Они шли молча по улице, и Быков почувствовал, что Победоносцев все еще раздражен насмешливыми замечаниями отца.
— Знаете, очень мне трудно, — начал было Глеб, но вдруг махнул рукой и заторопился, — я уж пойду сейчас, а завтра забегу к вам.
Они расстались на перекрестке, и Быков пошел домой один. Вернувшись, он нашел на столе письмо от отца. Старик писал, что подружился с «Ванчичем» и каждое утро гуляет с ним по городу. Быков впервые с нежностью подумал о мальчике в розовом костюме, так горько заплакавшем в поезде, когда услышал от Быкова слова о жилище Эола, и, ложась спать, решил, что девушка в маркизетовом платье, разливавшая чай, очень, должно быть, добра и сердечна, и вспомнил её лицо, чистое, светлое, чем-то похожее на лицо Глеба Победоносцева, но еще более румяное и приветливое.
Делье проснулся, увидел, что Быков не спит, сел на кровать, завернулся в простыню и начал рассказывать о веселых встречах юности.
Все больше привязывался Быков к маленькому задиристому французу — была в характере Делье удивительная легкость и веселость, — находясь в одной комнате с ним, невозможно было скучать или грустить, всегда он сумеет вовремя сказанным словцом развеселить приятеля.
Когда они ходили вместе по улицам, прохожие невольно оборачивались: рядом с Быковым француз казался очень маленьким, но сам Делье не обращал внимания на это печальное, как говаривал он, несоответствие между ростом летчика и механика. Он ходил по улицам с высоко поднятой головой, чуть набок сдвинув котелок, размахивая тросточкой, и во взгляде его выпуклых темных глаз была строгость, которая могла бы смутить незнакомого с Делье человека.
Очень легко было рассердить Делье, и несколько раз в ресторанах Быкову приходилось мирить француза со случайными собутыльниками. Зато этот задиристый маленький человек никогда не мог долго сердиться и первый громко хохотал, если собеседнику доводилось сказать о нем что-нибудь остроумное.
Каждый день Делье учил по десять русских слов и за справками обращался обыкновенно к Быкову. Бывало, проснется рано утром Быков, а француз ходит по комнате, закручивая тонкие черные усики, и старательно зубрит: «этот столь высокий, а стуль низкий» или «караша прогулька зимой по полю на лижах», и вид у него при этом такой важный, словно гору ему перевернуть удалось.
— Важничаешь, Делье, — посмеивался Быков, и Делье тотчас охотно соглашался, что, действительно, важничает: шутка ли, когда он вернется в Париж, то все механики будут завидовать ему: ведь он сможет легко объясниться с любым приезжим русским.
Но вдруг он стал жаловаться Быкову на безделье.
— Скоро ли мы начнем по-настоящему летать? Мне надоело без конца пить водку и болтать об аэропланах.
— Завтра утром узнаем. Спокойной ночи, дружище.
Они спали, когда в комнату вбежал Хоботов. В руках у него был большой сверток.
— Доброе утро! — Хоботов снял на ходу пальто и швырнул его на диван. — Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало. Здравствуйте, Делье. Здравствуй, Быков. Будете ли вы, черт возьми, когда-нибудь вставать? Кстати, я принес… — Он развернул пакет и поставил на стол бутылку шампанского. — Почему бы нам не начать день с редерера?.. — Он потер руки, ежась и пофыркивая, как будто пришел с мороза, и весело спросил: — Ну, как? Надумал? Повторяю еще раз: до осени жалованье тебе и Делье, проценты со сбора. Согласен? Есть одно предложение, — послезавтра же надо выезжать, — полеты по Волге, от Самары до Астрахани…
— Послушайте-ка, Делье, господин Хоботов хочет стать нашим антрепренером. Он предлагает нам поступить до осени к нему на службу. Наши контракты он принимает.
— Решайте вы. Как вы решите, так и будет.
Быков представил вдруг, сколько возни будет, если придется самому взять на себя хлопоты по устройству полетов, переговоры с губернаторами и полицмейстерами, аренды ипподромов, — и махнул рукой.
— В таком случае мы согласны.
Хоботов захлопал в ладоши. Прибежала горничная. Он ущипнул её за подбородок и велел откупорить бутылку.
— Только я тебе еще одно условие предъявляю, — усмехнувшись, сказал Быков. — Подписывай сразу и второй договор — с Победоносцевым. Был я вчера у него, плохи у парня дела. Он из интеллигентской семьи, они его, должно быть, хотели хлюпиком сделать, а он возьми да и стань летчиком… Я тебя уж очень прошу, возьми его на испытание… Он стоящий парень, умный…
— Разобьет аэроплан — что с него тогда возьмешь? Ничего не возьмешь…
— Думаю, не разобьет… Пока он у тебя будет служить, и там — возьму с собой.
— Ладно. Скажи ему — пусть завтра приходит.
Насчет покупки у Быкова аэроплана в тот день не сговорились. В последнюю минуту Быкову стало жаль своего «фармашку», — он мечтал на досуге заняться улучшением машины. Хоботов надеялся уговорить летчика, — может быть, этим и объяснялось его неожиданное согласие заключить договор с Победоносцевым.
…Назавтра Хоботов все-таки купил аэроплан у Быкова.
* * *Вечером, накануне отъезда из Петербурга, Быков получил городскую телеграмму, подписанную незнакомой ему фамилией. Некий Ружицкий приглашал летчика в гости и заранее благодарил за внимание и любезность. В телеграмме было много старомодных, витиеватых слов, она чем-то была необычна, и Быков вдруг решил поехать в гости к незнакомому, но, судя по телеграмме, вежливому и обязательному человеку.
С трудом отыскал Быков нужный дом в тихом переулочке Петербургской стороны. Дом был деревянный, старенький, словно негаданно перенесенный в столицу из далекого уездного городка, в окне мезонина горел синеватый крохотный огонек, отблеск его плясал на ветке тополя, дотянувшегося до самой крыши.
