Франсиско Умбраль - Авиньонские барышни
— Не говори так, мы ведь можем и застрелить тебя.
— Ну давайте!
— А ты смелая. Но дон Мартин или как его там, все-таки был масоном.
— Мы об этом не знали.
— Надо бы сжечь его библиотеку.
— Не очень-то у вас выходит казаться ополченцами.
Затем они привязались ко мне.
— А этот щенок почему не с нами?
Тетушка Альгадефина ласково провела рукой по моему лицу.
— Потому что ни он ни я этого не хотим.
— Парень, ты по годам вполне можешь быть фалангистом.
Я молчал. Пусть тетушка ответит за меня.
— Он не занимается политикой. Он поэт.
— Хосе Антонио тоже поэт.
— Поэт пистолетов.
— Эй, ты, думай, что говоришь.
— Меня зовут Альгадефина.
— Красивое имя.
— Мы уже поняли, что ты не с нами. Но знай — однажды придут настоящие ополченцы, и будет гораздо хуже.
— Не думаю.
— А дед все же масон. Пока, красотка, ты настоящая сеньора.
— И ты, щенок. Надо проследить, запишешься ли ты в Фалангу.
И фалангисты, переодетые ополченцами, уехали на ревущем «форде Т», наверняка принадлежавшем отцу одного из них.
В следующий раз ночью пришли настоящие ополченцы.
— И это все принадлежало дону Мартину Мартинесу, леонскому богачу, завсегдатаю мадридского Казино?
— А это что, плохо?
— Плохо иметь столько денег. Теперь это ведь все твое.
— У меня нет ничего, потому что нам ничего не осталось. По этим парням сразу было понятно, что они ополченцы настоящие. Они были хуже одеты, но более решительны в своих действиях. От них пахло вином и бедой.
— Мы должны осмотреть дом.
— Начинайте, с чего хотите.
И снова блеснули кольца, тетушка Альгадефина жестом пригласила их войти.
Они так же обошли весь дом. Им очень хотелось что-нибудь сжечь, но они не знали что.
— Твой дед был плутократом.
— Я не знаю, что это такое. У него были земли в Леоне, но он проиграл их в рулетку.
— Богатей.
— Фалангисты обвиняют его в масонстве.
— А ты… сразу видно, ты сеньорита.
— Я секретарь Асаньи.
Они растерялись. Повисла пауза.
— Асанья реакционер.
— Ну тогда идите к нему, а меня оставьте в покое.
— А кто этот парень?
— Он мой племянник. Последнее, что у меня осталось.
— И твой любовник?
— У меня бывали и получше.
— Язык у тебя подвешен. Ладно, мы вас прощаем, потому что вы разорены.
— Вы можете забрать то немногое, что еще осталось.
— Мы не воры. Мы только изымаем излишки.
— Я знаю, знаю. И я, внучка масона, на вашей стороне.
— Передай Асанье — или он поддержит анархистов, или долго не продержится.
— Передам.
— Пока, красавица.
— До свидания, ополченцы.
Так тетушка Альгадефина отражала атаки на дом. Как она правильно сказала, у нас не осталось ничего. Мы выживали. Я любил ее еще сильнее за хладнокровие и выдержку перед лицом Истории, перед друзьями и врагами, перед людьми в целом. И в своей твердости она ни в чем не уступала монахине Марии Эухении, за которой я неотступно следовал по красному Мадриду, когда она возвращалась в монастырь, о чем, думаю, я уже говорил.
Франко откладывает взятие Мадрида, потому что хочет сначала очистить от красных все испанские провинции, ему кажется, что сделать это военным путем быстрее и надежнее.
Негрин[122] выдвигает тринадцать пунктов, чтобы прийти к компромиссу с националистами. Он хочет спасти демократию (и жизни людей). Асанья еще ездит по Мадриду в машине с открытым верхом.
На Эбро[123] решается исход Гражданской войны, и мы знаем, кто в результате взял верх.
Полмиллиона каталонцев бегут во Францию.
— Полмиллиона каталонцев бегут во Францию, Франсесильо, — сказал мне Эусебио.
— А мы, Эусебио?
— Мы — Мадрид, а Мадрид еще держится.
Я, конечно же, не собирался оставлять тетушку Альгадефину одну, а уезжать с ней вместе тоже было невозможно. Она бы умерла в пути. Тем не менее я пробовал договориться с кем-то из друзей и даже с таксистами. Я готов был отдать все деньги, что оставались дома. Франция, французская медицина, поправившаяся тетушка Альгадефина, мы с ней, счастливые, на Лазурном Берегу.
В Мадриде продолжались праздники, коктейли, театры, танцы в «Ритце» (словно вернулись времена дона Жерома и немца кузины Маэны, такие далекие, такие близкие).
Забегая в бары, я заговаривал с каждым таксистом, в надежде договориться об отъезде. Франция, мир, здоровье, спасение моей любви. Наконец я нашел одного говорливого социалиста, который был готов ехать.
— Да, сеньорито. Меня радует, что вы тоже социалист. Я и сам думал уехать во Францию, потому что здесь уже полная безнадега. Да, сеньорито, завтра в восемь утра я у вашего дома. Я тоже собрался уезжать, я довезу вас до границы, и вы мне оплатите бензин. Меня зовут Фелипе, буду рад вам помочь.
Гарсиа, казалось, был немного разочарован моим бегством. Он собирался встретить войска Франко в Университетском городке и иронично приветствовать их вступление в Мадрид.
Фелипе отвез меня домой той ночью, чтобы утром не искать дорогу.
— Сейчас я ничего не возьму. Рассчитаемся на границе.
И мы оба засмеялись. Тетушки Альгадефины не было ни в шезлонге, ни в патио, ни в саду. Было поздно, и она, конечно, уже легла. Я даже не позвал Магдалену. Я горел желанием рассказать моей любимой о планах нашего отъезда, нашего спасения и ее грядущего лечения. Мы достанем все серебряные дуро, все золотые монеты, которые бабушка Элоиса хранила в своих шкатулках. С серебром и золотом можно ехать куда угодно. Тетушка Альгадефина была в постели, она спала. Я поцеловал ее в прохладный лоб. По крайней мере, температуры у нее нет. Я снова ее поцеловал, взял за руку. Она была мертва.
Я сел на краешек кровати, нашей кровати, и заплакал. Потом вышел на балкон, передо мной лежал ночной июльский Мадрид, только отдаленные выстрелы и разрывы тревожили его спокойный сон. Я вдруг перестал понимать, кто я, что я, где я, откуда я, что делаю. Я потерял мою любовь, но гораздо острее, чем боль от этой потери, я ощущал свою растерянность — у меня больше не было жизненных ориентиров, отныне меня никто по жизни не вел и никто ничего не объяснял.
Я вернулся к ней, и увидел на постели письма и стихи Рубена. Я почувствовал, что меня предали. Она умерла, слушая музыку стихов гениального индейца, он белей олимпийского снега, лебедь с розой оттенков агата, что крыло, словно веер в полнеба, раскрывает на фоне заката. Она никогда не была моей. Она принадлежала Рубену, она принадлежала другой эпохе, не моей. Я подумал, что должен вернуться на улицу, на войну, к Мадриду, найти снова Гарсиа, или кого-то другого, кто скажет, что мне делать и что мне думать. Пробили часы и тут же прозвонил колокол с монастырской колокольни. Ночные звуки мне помогли, и в голове прояснилось: сидеть над тетушкой Альгадефиной, похоронить тетушку Альгадефину рядом с семьей, потом одеться ополченцем и пойти по Мадриду, как бродячий полубог, сбившийся с курса, он белей олимпийского снега, лебедь с розой оттенков агата, что крыло, словно веер в полнеба, раскрывает на фоне заката.
Парк Ретиро в Мадриде. Хрустальный дворецПримечания
1
Исидро Нонель (1873–1911) — каталонский художник. (Здесь и далее — прим. перев.).
2
Часть черно-белых иллюстраций заменена на аналогичные цветные (прим. верстальщика).
3
Министерство землеустройства.
4
Хулио Ромеро де Торрес (1874–1930) — испанский художник, в творчестве которого сильны элементы аллегории и декоративности.
5
Джованни Папини (1881–1956) — итальянский писатель и журналист. Прошел путь от анархистского бунтарства к католицизму.
6
Имеется в виду картина Диего Веласкеса «Распятый Христос» (1632).
7
Вальекас — район Мадрида в северной части города.
8
Фрай Луис де Леон (1528–1591) — испанский поэт-мистик, религиозный писатель, переводчик священных текстов и литературных сочинений.
9
Краузист — последователь учения, основанного на идеях немецкого философа Карла Кристиана Фридриха Краузе (1781–1832).
10
Имеются в виду строки из стихотворения Унамуно «Саламанка! Саламанка!»: «Саламанка! Саламанка! / Ты навек в моей судьбе. / О кастильская чеканка / мысли, вызревшей в тебе!» Перевод С. Гончаренко. (В оригинале использовано слово «palanca» — рычаг.)
11
Нуньес де Арсе (1834–1903) — испанский поэт-романтик и драматург.
