Валентин Рыбин - Азиаты
«Нарышкиных зять — прихвостень Петра и Екатерины, по нему давно у топора лезвие чешется!» Артемий Петрович ночами плохо спал, раздражённый бессонницей, как зверь, бросался на просителен и жалобщиков. И даже Александру Львовну подозревал в мести: «Уж не она ли отсылает тайком записки в Санкт-Петербург!» Но вот нежданно-негаданно сообщение из Сената: «Государь Пётр Второй помер, на Российский престол вступила Анна Иоановна…» Артемий Петрович от радости потерял дар речи: «Неужто дочь Прасковьи Фёдоровны Салтыковой и Ивана Алексеевича?! Неужто та самая, которую я на себе, как куклу, носил, корда у Салтыковых в Марфино жил?! Она, а кто же ещё! Её отдали в замужество герцогу Курляндскому… Герцог умер… Овдовела Анна, а теперь вот на российский престол её, как племянницу Петра Великого!» Возликовал губернатор, руки зачесались: «Эх, найти бы осведомителя казанского, который доносы на меня строчит, да размозжить ему голову!» Однако вспыхивающая злоба сменялась радостью: «Небось, пригласят в Москву на коронацию». Но раньше приглашения письмецо пришло от Семёна Андреевича Салтыкова. Старый граф даже поклоны забыл передать от всех московских родственников — сразу начал с главного: «Вот и на нашу улицу пришёл праздник! Слышал, небось, а если ещё не знаешь, то узнай, что наша милая и добрая Анна — дочка Прасковьина — удостоена трона русского…»
Артемий Петрович читал письмо и усидеть на месте не мог, настолько оно его волновало. Рассказывал Салтыков в подробностях о том, как собрались Долгорукие н Голицыны после смерти малолетнего Петра Второго и стали думать, судить, рядить, кого на трон посадить. Вспомнили курляндскую племянницу Петра Великого, и все четырежды прокричали за неё «виват!» Долгорукие пытались было укоротить руки будущей императрицы кондициями да возвыситься над всеми, но Анна Иоановна разогнала их Верховный совет. Отныне дворянство русское получает право владения населёнными имениями, сокращаются для оного сроки гражданской И военной службы… Дочитав письмо, Волынский велел подать дрожки и помчался к Писемскому. В имении помещика сельские господа играли в карты, и Юлия с ними. Завидев губернаторские дрожки, все разбежались, а Юленька бросилась к себе, встала у зеркала, начала прихорашиваться. Но Артемий Петрович даже не зашёл к ней. Кинулся в кабинет к барину. Юлия окликнула его, но он отмахнулся:
— Попозже зайду, дела у меня к Писемскому…
Помещик растерялся, понять не мог, что принесло губернатора. Волынский плюхнулся в кресло, вытер платочком пот на лбу, стал быстро и сбивчиво рассказывать о смерти царя и восшествии на престол царицы и, махнув рукой, приказал:
— Немедля записывай на себя все соседские деревеньки вместе с барами и крепостными! Коли запротестуют бары — гони их взашей, скажи, мол, сам губернатор так распорядился. Записывай на себя, а понимай, на нас с тобой. Сосновку, Малую Саду, Кириловку и Матвеевку… Указ будет завтра, а то и сегодня, если успею.
Артемий Петрович отобедал у помещика, зашёл к Юлии, чмокнул её в щёку и к двери. Бросилась она за ним:
— Милый мой, я совсем не узнаю тебя… Ежели с супружницей помирился — так и скажи, а в прятки со мной не играй…
— Есть, Юленька, дела поважнее любовных утех… Прости меня, я тороплюсь! — и вышел.
Ночью Артемий Петрович сел за стол, взял лист атласной бумаги с губернаторским грифом и аккуратно вывел: «Великая, всемилостивейшая государыня Всероссийская». Но подумал, что слишком казённое сделал обращение, как бы не обиделась. Пока соображал, как обратиться к Анне Иоановне по-иному, дверь кабинета скрипнула и на пороге появилась Александра Львовна:
— Пишешь?… — ядовито спросила она, оглядывая потухшими глазами мужа. — Сучке своей письмецо пишешь?…
— Вон от меня! — заорал Волынский.
Жена кинулась в коридор, захлопнула дверь и, слышно было, как, хлопнув своей дверью, заперлась на крючок.
Усевшись снова за стол, Артемий Петрович никак не мог сосредоточиться. Расходившиеся нервы прочь гнали из головы всякие мысли. Вдобавок ко всему, по всей Казани стоял оголтелый собачий лай. Раньше Волынский не замечал, чтобы собаки так назойливо лаяли.
Отчаявшись написать хотя бы ещё одну строку, губернатор лёг на турецкий диван и закрыл голову подушкой. Собачий лай проникал и через неё. Тогда Волынский ушёл в другую комнату, лёг на кровать, но и тут не нашёл покоя от собачьего лая. Утром он кликнул гайдуков и приказал им взять пистолеты и навести порядок. Помчалась губернаторская кавалькада по улицам Казани. Заслышав собачий лай, гайдуки, ломая ворота, врывались во дворы обитателей и в упор расстреливали псов. Расправа продолжалась чуть ли не весь день, и напрасно жители умоляли губернатора не трогать собачек. На другой день вышел указ о том, что из-за возможной вспышки язвы всех убиенных собак закопать на городской пустоши, а тех, какие остались живыми, — убить хозяевам. За невыполнение указа заводится дело и отдаётся в инквизицию…
Занятый «богоугодным» делом, Волынский не вспоминал о жене, и она ни разу не попалась на глаза. Вернувшись вечером домой, спросил, где барыня. Ответили горничные: «Барыня заперлась и не открывает». Спросил Артемий Петрович, где дочки? Дочки играли в детской. Волынский постучал ещё раз в дверь жены — тишина. Велел взломать дверь. Прибежали гайдуки, сорвали дверь. Александра Львовна была в постели, но посиневшая и холодная.
— Дохтура сюда! — заорал Волынский, осознавая, что Александры Львовны как таковой уже нет, а есть бездыханный труп.
Словно в тумане проходили перед ним печальные картины похорон жены: панихида в соборе по усопшей, тысячи обывателей на кладбище и откуда-то вдруг появившийся Кубанец, словно его на крыльях принесло аз Астрахани в Казань. Волынский почувствовал некоторое облегчение при виде своего слуги и переложил все дела на него. О лошадях поинтересовался слова ради, потому как мысли его были далеки от конных заводов. Велел Кубанцу табун коней, пригнанный туркменскими сейисами[11], разместить у помещика Писемского, а самих туркмен содержать в тепле и довольствии до те! пор, пока русские конюхи не усвоят все премудрости конного дела. Мажордом заикнулся было об устройстве ханского сына в военную школу, но Волынский даже не дослушал, отмахнулся сердито:
— Мне, при моём положении, только и осталось с нехристями разъезжать по матушке России. Тогда уж точно скажут: губернатор Волынский умом рехнулся, не зря на него в инквизиции дело завели… Скажи ханскому отпрыску, пусть живёт у Писемского: придёт время — отвезу его в навигационную или какую другую школу. Только на хрена попу гармонь — это мне не понятно…
Через несколько дней, справив поминки по умершей супруге, Волынский посадил на струг дочек с горничными и гувернантками, взял с собой мажордома Кубанца с гайдуками и отправился в Москву. К Юленьке даже не заехал, охладел к её ровной, слегка капризной душе: перестала она волновать его дикую кровь, успокоенную смертью супруги. Струг тянули бурлаки против течения Волги, а в поместье Писемского в это время бары и крепостные любовались поставленными в загон кабардинскими конями. Да и только ли конями! Туркмен они видели впервые и смотрели на них с превеликим любопытством. Пятнадцатилетняя дочка помещика Катя вбежала в горницу Юлии, закричала обалдело:
— Юлия Ивановна, там столько азиатов привезли, и все чёрненькие! Идёмте, посмотрите, ну, прямо прелесть одна!
Увела за собой девчонка похудевшую от тоски Юлию, мысли которой были заняты Артемием. Думала она о нём ежеминутно и перебирала в памяти заново всё пережитое с ним. Пошла Юлия, чтобы не томиться в тоске, взглянуть на породистых коней и загадочных азиатов. Загон был огорожен брёвнами и обвит ветлами. Мальчишки да парни постарше, взобравшись на плетень, наблюдали, как туркмены гоняли по кругу лошадей на верёвке. Джигиты, в красных халатах и белых папахах, щёлками кнутами, стоя у плетня, а Арслан, одетый в жёлтый шёлковый халат и такие же сапожки, сидел на скамье посреди двора в держал в руке верёвку, тянувшуюся от морды бегущей по кругу лошади. Барскую дочь и любовницу губернатора парни беспрепятственно впустили в калитку. Лёгкий полёт скакунов настолько растревожил душу Юлии, что ей захотелось сесть на скакуна и, затаив дыхание, отдаться полёту. Она представила себя в седле на буланом скакуне вместе с джигитом в жёлтом халате и зарделась от бесстыдства, уколовшего её в самое сердце. Юлия то и дело бросала взгляды на Арслана, и он всё больше и больше нравился ей. Грациозность его была бесподобна. С какой лёгкостью, одним лишь движением руки заставлял он коня то лететь вскачь, то идти смиренно и лишь встряхивать гривой. Джигит тоже приметил Юлию и, как ей почудилось, старался ради неё. Выходя из загона, Юлия одарила Арслана обворожительной улыбкой, отчего он застыл на месте и долго смотрел вслед. Юлия же, возвратившись в дом, позвала Катю и радостно призналась:
