Олег Ждан - Государыня и епископ
— Ну что вы так рано, господа? — с заметным раздражением от того, что пришли они раньше его, спросил Родионов.
— Как же, — ответил за всех Ждан-Пушкин. — Великий день!
Рыжие бакенбарды его пылали ярче обычного — вот-вот вспыхнут живым огнем.
«Великим днем он станет завтра, когда все будет позади, — подумал Родионов. — А сегодня — трудный».
Вспомнил ночной сон и взглянул на капитан-исправника: выглядел он так, словно спать ему не довелось ни минуты.
— Неважно выглядите, капитан, — сказал он. — Плохо спалось?
— Да вовсе не довелось, Андрей Егорович. Всю ночь собирал с городовыми подозрительных. Натолкал полную холодницу.
«Ну и глупо», — подумал Родионов.
Он и прежде относился к Волк-Левановичу с подозрением: должность исполнял хорошо, но любви к новой великой родине в нем не чувствовалось. Пятнадцать лет прошло, а он по-прежнему говорит с сильнейшим акцентом, пишет по-польски, приходится его переводить. Тоже и Радкевич, его явный союзник и друг. Семьями ходят и на воскресные прогулки, и в костел. И русского слова от них — когда они вместе — не услышишь. Даже дети их говорят по-польски. Взглянул на Радкевича:
— Вам тоже не спалось?
— Да уж какой сон! — радостно воскликнул тот, словно в этом была заслуга.
Нет, видно, напрасные его терзали сомнения. Все смотрят в глаза, все задачи выполнены, все должно быть хорошо.
Только один вопрос еще беспокоил обер-коменданта: где ему находиться? При въезде в город встречать государыню или у почивального дворца? Решил так: при въезде, а затем сесть в легкие сани и мчаться следом, чтобы оказаться у дворца в нужный момент.
В карете императрицы
— Ну, что дальше? — спросила Екатерина Алексеевна.
— Обед в Хославичах у графа Салтыкова, потом — Мстиславль, — ответил Безбородко, гофмейстер, граф Священной Римской империи, постоянный секретарь императрицы. — В Мстиславле представление чиновников губернии, ужин и отдых.
— Там тоже будет такое солнце? Если бы не доктор Роджерсон, я бы ослепла. А снега, снега!..
До Мстиславля от Смоленска примерно сто верст, потому, поднявшись как обычно в шесть, скоро и выехали. Толпа провожавших собралась изрядная, но простились быстро: за шесть суток, что провели в Смоленске из-за болезни Дмитриева-Мамонова, все успели сказать государыне и она им.
— Как ты думаешь, мы им надоели за неделю?
— Как можно, Екатерина Алексеевна?
— Еще как. Гости хозяевам надоедают скорее, нежели хозяева гостям. А мне они надоели до чертиков. Особенно дамы.
В свою карету она пригласила кроме Безбородко и де Линя двух фрейлин, Браницкую и Скавронскую. Хорошо знала, что мужчины без женщин скучны, а женщины без мужчин глупы. По той же причине и тасовала их каждый день в своей карете.
— О, дамы невыносимы! — воскликнули фрейлины.
— А мужчины? — улыбнулась Екатерина Алексеевна.
— По крайне мере, танцуют если не лучше, то старательнее, нежели петербуржцы! — заявила Скавронская.
Балы смоляне давали почти каждый день-вечер, так что составить мнение о тамошних кавалерах можно было вполне.
— Нет, все же танцевать всю неделю — скучно, — заметила Браницкая.
«Конечно, — хотелось сказать Скавронской, — особенно, когда все кавалеры — мои».
Обе они готовы были взять разговор на себя, но государыня снова обратилась к Безбородко:
— Ну а что пишет о Мстиславле Карл Габлиц?
Безбородко достал из дорожной сумки довольно толстую рукописную книгу, тщательно исполненную.
— Основан смоленским князем Ростиславом. Из особо значительных князей Симеон Лугвений, сын его Юрей, Михаил Жеславский по прозванию князь Мстиславский.
— Все литовцы?
Ответа Безбородко не знал и промолчал.
— Два православных храма, три православных монастыря, — продолжил чтение. — Есть иезуитский монастырь и костел кармелитов.
— Откуда столько монахов? Или, как сказал царь Петр: не молиться бегут, а хлеб есть?
Вопрос пояснений не требовал, и Безбородко опять промолчал.
— Униаты тоже есть?
— В городе нет, но в уезде сохранились две-три униатских церкви. Переход к России люди восприняли одобрительно.
— Откуда известно?
— Православный город, государыня.
Екатерина Алексеевна согласно кивнула, такой ответ ее удовлетворял.
— Бывал в Мстиславле царь Петр. Молился в Тупичевском монастыре перед сражением в Добром.
Императрицу это сообщение заинтересовало, а вот голубоглазая и рыжеволосая красавица Скавронская поморщила носик: что за разговор? Браницкая тотчас насмешливо взглянула на нее, словно хотела сказать: тебе, милая, поговорить бы о платьях типа «фурроро-форме», о бантиках, о кружевах и фижмах. Для Скавронской стал, конечно, большим огорчением указ императрицы о введении мундиров и жакеток для чиновников и дворян с дворянками «…к сбережению собственного их достатка на лучшее и полезнейшее и к отвращению разорительной роскоши». Впрочем, возможность для фантазий сохранялась. По крайней мере, продолжала надевать туфли с красными каблучками, что указывало на знатность.
— Из природных древностей Замковая гора, Девичья, — продолжал Безбородко. — Река Вихра, неподалеку Сож. Озер мало, самое крупное — Святое озеро. Говорят, вода в нем лечебная.
— Вот если бы лето! — воскликнула Скавронская. — Обожаю купание на природе!
— Да уж! — неопределенно отозвалась Браницкая.
— Нет, в самом деле! Что может быть приятнее?
— Особенно, если рядом фавны.
— Ох, ох, ох! — отозвалась Скавронская. Дескать, во всем ты, старая перечница, видишь срам.
«Перечнице» было тридцать три года. И Екатерина Алексеевна считала, что она умнее всех ее фрейлин разом. Зато Скавронская была красивее всех. Что важнее — большой вопрос. Впрочем, не для всех. К примеру, для Безбородко, судя по тому, как — пусть и вскользь — он поглядывал на Скавронскую, такой вопрос не существовал. Но куда там Безбородко! Три принца из свиты — де Линь, Луи Сегюр, Фиц Герберг — ухаживали за ней.
— Кто сегодня начальники города? — спросила государыня.
— Обер-комендант Родионов, предводитель дворянства Ждан-Пушкин, городничий Радкевич, капитан-исправник Волк-Леванович.
— Городничий и исправник — ляхи?
Безбородко молчал.
— Да нет, мне все равно, — произнесла государыня и передернула плечами. Кому было адресовано это движение, Безбородко или «ляхам», осталось неясным.
Безбородко знал, что государыня верит в любовь народа к себе, но понимает, что поляки, особенно теперь, после раздела Польши, любить ее не могут. Впрочем, на тех, кому была не мила, государыня не обращала никакого внимания.
— Если город основал князь Ростислав, значит, земля была русской, не так ли? — вдруг произнесла Екатерина.
Задавать вопросы в форме ответов было обычным для нее, и Безбородко ждал следующего. Женщины тоже молчали: не их касается. Однако по глазам Браницкой было понятно, что имеет какое-то свое мнение, а вот Скавронская отвернулась к окну: терпеть не могла умные разговоры, даже если говорила императрица.
— Что же тогда Крушинский? — последовал новый вопрос. — Вольтер писал мне, что Крушинский считает всю Могилевскую губернию, да и Смоленскую, Брянскую, литовской, а значит польской. Как вам нравится?
— Да, я знаю его мнение, — отозвался Безбородко.
Глаза Браницкой говорили, что она готова вступить в разговор, а Скавронская опять с едва заметной иронией наморщила носик: о, Вольтер! Все нынче, от титулярного камергера до действительных тайных советников и даже императрицы, при каждом удобном случае поминают это имя.
— Хотя понятно. Крушинский друг не только Вольтера, но и Понятовского. Поляк есть поляк.
Вот теперь все дружно закивали, заулыбались: польский патриотизм — и простых панов, и бывшего короля Станислава Понятовского — был притчей во языцех. Все готовились вступить в разговор, обсмеять поляков, но Екатерина Алексеевна вдруг к этой теме потеряла интерес.
На изгибах дороги, на поворотах, Екатерина Алексеевна выглядывала в окошко и, увидев растянувшийся на версту поезд среди заснеженных полей и лесов, улыбалась.
— Красиво, — говорила она.
Все кивали: конечно, красиво. Семь лет назад Безбородко сопровождал государыню в Могилев на встречу с императором Францем Иосифом, и государыня также с любопытством выглядывала в окно, а порой даже просила приостановиться: все же то были вновь присоединенные к России земли. «Возвращенные», — говорили при Дворе. Поездкой и встречей с императором Екатерина Алексеевна была довольна: речь шла о будущем Польши, пусть и далеком, и, конечно, о турках. Доволен был и Безбородко. Со своей задачей советника он справился хорошо, и вскоре государыня наградила его титулом графа Священной Римской империи. Но не только в почетном титуле дело: отныне все дела, касающиеся иностранной коллегии, шли через него.
