Авенир Крашенинников - Затишье
— Опять, слыхал, пушки лить станем, — говорил между тем Алексей Миронович, вытирая бороду. — Сам государь-император приказал.
— Вспомнил о нас, вспомнил, — кивал головою старый Мирон. — Нет по всей земле такого завода, как Мотовилиха, — поднял он заскорузлый с твердым ногтем палец. — И мастерства такого, чтобы по-нашему, нигде боле не сыщешь. Силишша.
— И еще, мол, понадобятся многие тыщи народу, чтобы дело разворачивать. — Алексей Миронович потянулся к бутыли.
Старик погладил бороду, даже оловянный глаз его ожил, засветился:
— Отлежали бока-то, будя. Опять, выходит, почет Мирону Гилеву.
Яша потрогал нижней губой мягкий пушок под носом, не выдержал:
— Да ведь сталь отливать будут, дедушка. Переучиваться нам придется.
— Цыц, пашшенок, не порть праздника, — пригрозил старый Мирон, однако без всякого сердца. — Яйца курицу не учат. Слишком много воли почуяли.
— Подай-ка нам еще, мать, — примирительно сказал Алексей Миронович, отодвигая на край стола пустую посудину, и Наталья Яковлевна сорвалась с места.
Только Катерина безучастно сидела на лавке у печки. Казалось, ни разговоры за столом, ни гармошка на улице — ничто ее не задевало. Где-то далеко-далеко от Мотовилихи были ее невеселые думки. Она не заметила, как опьянел отец, как велел матери приготовить на утро воскресные рубахи, а потом потребовал, чтобы Яша позвал гармониста. И встрепенулась только тогда, когда в дверь без стука вошел сосед Гилевых Паздерин.
Был он человеком примечательным. Лицо продолговатое, холеное, с матовым румянцем. Черная, смоляная борода, губы влажные, будто облизанные, по волосам — ровным шнурочком пробор. Руки крупные, мужицкие и на левой нет мизинца: когда-то был Паздерин в учениках старого Мирона и ожегся. То ли поэтому, то ли по иным причинам, перебрался Паздерин на казенную мукомольню, доходы от которой поступали в богадельную кассу завода. А как захирел завод, пошли слухи, будто к тому же числится Паздерин и в урочных рабочих, только на всякие наряды посылает за себя тех, что готов лезть в самое пекло, лишь бы семья не опухла с голоду. Совсем недавно на сходе мотовилихинцы выбрали Паздерина старшиной волостного общества, и появление такого гостя в доме Гилевых было немалой честью.
— С праздничком, шабры, — ласковым тенорком сказал Паздерин. — Хлеб да соль.
— Садись, Егорка, — замахал рукою старый Мирон, — вспомним, как таскал тебя за вихры!
— Науки твоей не забыл. — Паздерин подсел к столу, жадно глянул на Катерину; она вспыхнула, кинулась к дверям.
— В люди выходишь, Егорка, — грозил пальцем старый Мирон, покачиваясь за столешней. — Ну и хват!
— Своего не упущу, не-ет! Мое время наступает! Забогатею, дочь городского головы засватаю!..
Когда Яша вернулся с гармонистом, отец обнимал Паздерина за шею, орал:
— Все ж таки сволочь ты, шабер, не нашей кости, а ведь за нас держишься, за на-ас! — И лез целоваться.
Яша мигнул гармонисту, оба вышли на улицу. Мотовилиха стонала пьяными голосами, лаем собак. Темнели окна паздеринского дома, обшитого тесом, белела черепичная крыша, за забором глухо взахивал, катал цепь свирепый кобель, охраняя амбары и кладовые.
— Пойду, — сказал гармонист, — выпить охота.
Яша поднял голову, звездно было в ночном небе, прозрачной густотою пылил Млечный путь, и тихое сияние нисходило на рабочий поселок, охмеленный внезапным праздником.
По тропинке, смутно голубеющей среди уличной вытоптанной травы, Яша неторопливо шел к Андрею Овчинникову.
Что сблизило их несколько лет назад, таких разных по всему: загульного, вспыльчивого Андрея и мягкого — мухи не обидит — Яшу, бог весть, но тянуло их друг к другу всякий вечер.
У дома Овчинникова слышались пригашенные голоса: Андрей и Катерина сидели на лавочке.
— Ты только скажи, ноги ему повыдергиваю, — говорил Андрей, осипнув от злости.
— Сама справлюсь. Противно все это.
— А я бы на руках тебя носил, — неожиданно вскочил Андрей.
— Не надо… — Катерина поднялась.
— Не надо, — покорно согласился Андрей. — Провожу тебя. А не то напьюсь.
Грустно было Яше, что так неладно складывается у Овчинникова любовь, что не привечает Катерина такого парня, но чем помочь? Он только отступил в тень и долго следил высокую, чуть согнутую спину Андрея и — до плеча ему — прямую, тонкую фигурку сестры.
Госпиталь размещался в старом двухэтажном доме, выложенном по низу обожженным кирпичом и оштукатуренном. Внизу был какой-то склад, вверху, через узкую деревянную лестницу, — приемный покой. Желтые голые стены, железные кровати с тощими тюфячками, нежилой спертый дух.
Воронцов поскорей распахнул окно. Заходил по кругу, что-то обдумывая. Сам распаковал укладки, чемоданы, принялся выбрасывать на щербатый испятнанный стол книжки, трубки чертежей, бумаги.
В дверь неслышно пробрался длинный, как сухая жердь, да еще и сутулый, человек. Усы его были унылые, бахромкой, но представился он веселой фистулою:
— Заводской эскулап Веретенников.
— Мы вас покамест потесним, — прицениваясь взглядом, сказал Воронцов.
— Тесните на здоровье. — Врач совсем пригнулся, видимо стесняясь своего роста. — Мастеровые все равно медицину не признают. Пока завод действовал, кой-кого еще приносили с увечьями. А теперь вовсе скука.
Он раскрыл скрипучий шкап. На войлочных от пыли полках — склянки, на дне которых осталась только радужная грязь, клистирные трубки, песочные часы. Вытянул какой-то инструмент, наподобие длинных щипцов, рукавом вытер.
— Позвольте узнать, что это за рычаг? — спросил Воронцов, чтобы перебить неловкое молчание.
— Альфонсин. Для извлечения пуль. По всем заводам иметь приказано…
Бочаров рассеянно все это наблюдал. Пестрота длинного дня ошеломляла. Оказалось, что успел он попривыкнуть к тихой жизни книжника, и Наденька верно окрестила его старичком. Кем придется быть завтра, куда определит его этот оборотистый человек?
Покамест ничего не прояснилось. Едва съели ужин, доставленный двумя бойкими половыми местного трактира, появились свидетельствовать почтение свое мотовилихинские интеллигенты. Школьный учитель, промытый, светленький, скудноголосый, говорил только о церковном пении, и глаза его при этом влажнели. Священник Троицкой церкви отец Иринарх, пропахший ладаном, усохший до бесплотия, беспокоился, где будут поселяться семьи рабочих людей, что прибудут исполнять волю божьего помазанника.
— Не обессудьте, батюшка, — провожая старца, сказал Воронцов, — все трое мы православной веры, но в церковь ходить пока не будем. Дела наши не терпят отлагательства. А вы не забудьте нас в своих молитвах.
— Воля помазанника — воля божья, — кротко согласился отец Иринарх. — Исполняющие волю его свершают богоугодное действо.
— Покойником запахло, — фыркнул Мирецкий, протянул по кровати ноги в сапогах, принялся чистить ногти щеточкой, поворачивая их к свету.
— Честь имею представиться, — гаркнул в дверях коротконогий с кошачьими усами полицейский, — начальник заводской полиции Чикин-Вшивцов!
— Очень приятно, — улыбнулся Воронцов, — так сказать, наша опора?
— Точно так, господин капитан. Не извольте сомневаться, порядок обеспечим!
Он отказался присесть, щелкнул каблуками, повернулся.
— Этакое полено, — опять определил Мирецкий и подул на ногти.
Воронцов повертел брошенный в угол врачом альфонсин, дернул усом.
— Все будем крепить заново. Вы знаете, Константин Петрович, что такое алидада?
— Знаю, господин капитан.
— Николай Васильевич, — поправил Воронцов. — Так вот. Мы с вами тоже подвижная часть угломерного снаряда. И наше положение относительно лимба определяет измеряемое угловое расстояние. Иными словами: нашей деятельностью будет определяться жизнеспособность России.
— Может быть, меня ты избавишь от своих сентенций, — скривил губы Мирецкий, бросая щеточку на стол.
Воронцов пожал плечами. Видимо, этих двух непонятных Косте людей соединяла давнишняя привязанность, а может быть, и дружба. Бочаров чувствовал себя мальчишкой, случайно очутившимся среди взрослых, и ждал, когда прогонят его спать.
Кучерявый малый принес фонарь. Темнота сразу подступила к окну. Искорками заплясали при огне бесплотные крылатые твари.
— Поднимемся на рассвете, — натужно сказал Воронцов, за пятку стягивая сапог. — Все мастеровые Мотовилихи будут к нам. Вы, Константин Петрович, извольте зачислять их в списки по алфавиту, выдавать рабочие книжки, в которые записывать фамилию, возраст, род назначенной деятельности, срок и условия найма.
Дунул на огонь. За окнами серели летние долгие сумерки. И слышнее стали гармоники и, на пределе голоса, песни.
