Александр Нежный - Огонь над песками
Пора было им расставаться.
— Егор Антонович! — крикнул Полторацкий.
Тотчас возник на пороге начальник тюрьмы и понимающе кивнул головой. Вслед за тем он открыл пошире дверь, призывно махнул маленькой смуглой рукой, и уже не давешний мальчик, а средних лет татарин с карими глазами появился и встал посреди кабинета, всем своим видом показывая, что убежать от него можно лишь на тот свет.
— Вот так, — сказал довольно Егор Антонович.
— Н-ну… п-п-про-ощайте… — поднявшись со стула, произнес брат Аглаиды.
Полторацкий остановил его.
— Погодите. Ну, во-первых… определяться надо… человек, себя не определивший… выбора не сделавший… не уяснивший, с кем он и за что — такой человек и других и себя вполне погубить может. С себя спрашивать надо, а не с обстоятельств. Нет таких обстоятельств, которые бы оправдали низость, нет! Иначе бы все вокруг потеряло свою цену — добро, зло, правда, ложь, все, вы понимаете! Но это я так… к слову. Я вам помочь постараюсь, Михаил Ермолаевич, это я вам обещаю тверди…
— Б-бла-агодарю, — проговорил Артемьев и, будто слепой поведя в воздухе рукой и нашарив спинку стула, тяжело на нее оперся. — Я н-не р-рас-считы-ывал… — в том же достойно-сдержанном тоне хотел было продолжить он, но тут плечи его затряслись, он зарыдал, и с мгновенно сжавшимся сердцем отметил Полторацкий, что подбородок у брата Аглаиды сморщился в точности кик у нее: по-детски жалобно и жалко.
— И во-вторых, — делая вид, что рыданий его не замечает, сказал Полторацкий. — Меня просили у вас узнать… Может быть, вам известны какие-нибудь обстоятельства побега Зайцева?
— Н-нет, — стоя перед Полторацким с мокрым от слез лицом, отвечал Артемьев. — Г-гово-орил к-к-как-то… ч-что в т-тю-юрьме д-долго н-не с-собира-ается… с-сидеть. Он, по-моему, ч-челов-век… п-порядоч-чный…
— Порядочный?! — недоброе чувство к Артемьеву, Зайцеву, ко всей белой гвардии, очевидно замышлявшей против республики, снова накатило па Полторацкого. — Ивана Матвеевича Зайцева советский военно-полевой суд двадцать третьего февраля к десяти годам тюрьмы приговорил. А председателем суда я был.
…Поздно вечером вернувшись домой, он осторожно постучал в дверь к Савваитову.
— Не спите еще, Николай Евграфович?
Савваитов был не один, в его комнате, на диване, сидел худенький седобородый старичок с синими, удивительной живости и чистоты глазами, которые он без промедления устремил на Полторацкого, при этом вежливо ему поклонившись. Николай Евграфович со своим постояльцем поздоровался сухо, а поздоровавшись, не произнес более ни единого слова, смотрел нетерпеливо-выжидательно и постукивал пальцами по набалдашнику трости.
— Я вам сказать кое-что хочу, Николай Евграфович… По поводу Артемьева.
— В самомделе? — тотчас вскинулся Савваитов. — Простите, Дмитрий Александрович, — обратился он к седобородому старичку, — мне весьма важно…
Старичок доброжелательно кивнул.
— Хозяин, Николай Евграфович, — произнес он голосом слабым и как бы чуть надтреснутым, — всегда барин.
Они вышли в коридор, едва освещенный проникающей из-за неплотно закрытой двери узкой полосой желтого света.
— Я был сегодня в следственной комиссии, — всяческие предисловия минуя, сказал Полторацкий. — Был втюрьме, видел Артемьева. Приговор ему будет отменен, я думаю… Я даже в этом уверен, что отменят.
Прислонив трость к стене, обеими руками схватил Савваитов его руку и с живостью ее потряс.
— Замечательно! Я рад… рад безмерно, Павел Герасимович, — восторженно говорил он. — Я рад… я счастлив, я завтра же непременно сообщу об этом Аглаиде Ермолаевне! Прекрасная… высокого характера девица, не правда ли, Павел Герасимович? Вы не должны на нее сердиться… ее резкости так понятны…
— Я не сержусь вовсе, — отвечал, улыбаясь, Полторацкий.
5
Тяжкие времена переживал в июле тысяча девятьсот восемнадцатого Ташкент — туркестанская столица. Голод и мор, ужасы которых отяготились появлением пока еще, правда, редких больных с почти несомненными признаками чумы (что, кстати, дало прискорбный повод начитанной публике из кабаре «Приют утопленников», где собирались по вечерам журналисты, поэты, артисты и всякая окологазетно-театрально-литературная братия, поминать Шекспира с его «чума на оба ваших дома» и, разумеется, Пушкина с его проникновенно-мрачным обличением «безбожный пир, безбожные безумцы!»); пугающие отзвуки начавшихся в Фергане бесчинств скрывшегося из Коканда Иргаша; вызвавшее ропот ташкентцев объяснение комиссара продовольствия, уведомлявшего, что в связи с политическими событиями последнего времени и отделением Украины от России поступление сахара в Туркестан прекратилось совершенно, имевшиеся его запасы иссякли и населению должно примириться с заменой сахара сушеными фруктами — все это, конечно же, достаточно удручающе влияло на умы и сердца, а, кроме того, еще и усугублялось изнурительным зноем, изливавшимся на город с высокого, бледно-голубого неба. В полуденные часы небесный зной вполне можно было уподобить огню обжигающему — тому самому, о котором в мечетях Старого города твердили муллы, ссылаясь на пророческие суры Корана и упорно склоняя мусульман к мысли, чго все беды древней их родины связаны исключительно с пришельцами из России, особенно же с теми из них, кто поддерживает и укрепляет новый порядок. Вдобавок ко всему не прекращали своей законопреступной деятельности грабители, которым только на руку была повышенная нервозность ташкентских обитателей. Вот и в комиссариате труда, три дня назад обнаружив исчезновение из кассы пятидесяти тысяч рублей, прежде всего недобрым словом помянули грабителей, однако по здравому размышлению пришли к выводу, что винить надо кого-то из своих, скорее всего — Даниахия-Фолианта, словно в воду канувшего именно три дня назад. Причастность Даниахия поначалу решительно отвергал Полторацкий — слишком велико казалось несоответствие между обликом секретаря комиссариата и члена коллегии по социальным вопросам с его высоким, зауженным кверху лбом и любовно выращенным на правом мизинце перламутровым ногтем, со всей его пусть несколько навязчивой, но крайне осторожной повадкой, с его трезвым, толково устроенным умом, дошедшим до плодотворной мысли об оценочных бюро труда, — и похищением денег, требующим от человека какой-то отчаянности, если не сказать — безумия, какого-то непутевого взмаха руки: а! пропади все пропадом! какого-то бесшабашного сжиганияза собой всех и всяческих мостов, еще оставляющих надежду на возвращение в прежнюю жизнь… Все это никак не вязалось с обликом и сущностью Даниахия, вот почему Полторацкий поначалу не мог поверить в его прямую причастность к похищению пятидесяти тысяч. Однако посланные к Данаахию люди не нашли его дома; не оказалось секретаря комиссариата в больницах и моргах — словом, сходилось на нем, и Полторацкий позвонил Габитову и — на всякий случай — Хоменко. Но в этой нелегкой жизни видны были уже многообещающие начинания и перемены, прямо связанные с деятельностью новой власти. Из Московского промышленного района в Туркестан отправили оборудование двух текстильных фабрик, одну из которых Совет народного хозяйства республики решил разместить в центре хлопководства — Ферганской области, а другую — в Мургабском, бывшем государевом имении. Затея с этими фабриками обещала в недалеком будущем результаты самые замечательные, ибо они не только дадут работу численно растущему туркестанскому пролетариату, но и положат основание местной текстильной промышленности. Промышленности, разумеется, понадобятся инженеры, и в ташкентском политехническом институте откроется химический факультет, который и будет готовить молодых; людей к соответствующим профессиям… Наряду с этим нельзя было не отметить и не порадоваться бесплатному обучению, вводимому в школах республики с началом учебною года… выходу первого номера новой мусульманской газеты «Иштрякуин», что в переводе означало «Коммунист» …решительной резолюции еще не так давно колеблющихся ташкентских трамвайщиков: «За последнее времяпо городу Ташкенту, даже и по краю, распространяются провокационные слухи против Советской власти. Мы, мастеровые и рабочие ташкентского трамвая, на своем собрании против таких провокационных слухов, которые распускают наши враги, контрреволюционеры, протестуем. Против тех, кто осмелится поднять свою змеиную голову против Советской власти, мы, трамвайцы, выступим как один человек, даже с женщинами нашего союза, с оружием в руках». Лично же Полторацкий, обо всем этом прекрасно осведомленный хотя бы потому, что в решении многих вопросов принимал самое непосредственное участие, — лично же он особенно отмечал принятое по его сообщению постановление Совета народных комиссаров об оказании немедленной помощи лагерю для голодающих — медикаментами, продуктами и строительными материалами. Конечно, пришлось по кусочкам отрывать от иных смет и нужд, урезать по другим ведомствам, даже на Троицких лагерях пришлось все-таки сэкономить — но зато два дня назад явился в комиссариат труда Валериан Андреевич Тупиковский и резким голосом выразил глубокую благодарность гражданину народному комиссару за поистине бесценное содействие. Он так и сказал: «поистине бесценное» и при этом коснулся платком своих слезящихся глаз.
